Литовский драматург, прозаик, режиссер. Родился в городе Молетай. Окончил филфак Вильнюсского университета. Начинал как журналист в литовских изданиях, в 2000-е — редактор культурных программ Литовского телевидения. В 1996 году издал дебютный сборник новелл “Kam vaikų“ (“А кому детишек?”), в 2002-м — роман “Zali“ (“Зеленые”). В 1998 году дебютировал как драматург. Пьесы “Малыш”, “Мадагаскар”1, “Мистрас”, “Сосед”, “Кант”, “Ближний город”, “Изгнание”, “Русский роман” поставлены и отмечены премиями. В 2014 году награжден орденом “За заслуги перед Литвой”. В 2016-м назван “Человеком года” за идею и воплощение Марша памяти к месту убийства молетайских евреев в 1941 году, в котором литовцы участвовали наряду с немецкими оккупантами. Как режиссер выпустил несколько документальных фильмов о выдающихся литовцах. Произведения Ивашкявичюса переведены на английский, белорусский, итальянский, немецкий, польский, русский, словенский, французский и другие языки.
— Марюс, ваши пьесы “Изгнание”, “Малыш” — это бомба в сознание благополучного человека. “Малыш” много лет назад потряс меня, это было первое мое знакомство с вашим творчеством. Жаль, не помню, какого театра была постановка. И совсем недавно я видела на “Золотой маске” — уже другой театр привез другого “Малыша”. И этот текст, которому чуть не двадцать лет, по-прежнему работает. Вы, когда задумываете пьесу, ставите себе целью долгую жизнь текста?
— Вы знаете, начиная каждую новую пьесу, у меня бывает очень сильное чувство неуверенности, что из этого что-нибудь получится. Да, раньше получалось, но на этот раз уж точно — нет. Заканчиваю работу, и это чувство только усиливается: не получилось, увы. И на премьерах, когда ты все же понимаешь, что получилось, большого счастья не испытываешь, потому что это уже для тебя прошлое, ты пишешь новую пьесу, с той же неуверенностью, и удача твоей прежней работы только усиливает чувство, что ты себя уже никогда не превзойдешь, все самое лучшее у тебя уже позади. Поэтому, конечно, никаких претензий на долгую жизнь пьесы у меня и в мыслях не бывает. Дай бог, чтобы кто-нибудь вообще захотел это ставить, а кто-то прийти и смотреть.
— В интервью журналу “Театр” вы сказали интересную мысль о том, что люди в романах Льва Толстого более сдержанны, чем в романах Достоевского. И это объясняется тем, что у Толстого большинство героев из аристократического слоя, где принято носить маску. Слово “маска” сейчас самое горячее, но мы говорим не про пандемию, а в другом контексте. Как вы считаете, кто в сегодняшнем обществе больше всего под маской?
— Естественно, всякая социальная маска требует хотя бы и небольших, но все же интеллектуальных усилий. Поэтому более просвещенный человек всегда легче найдет способ ее надеть. Но еще более просвещенный будет искать способ, как ее с себя снять или сделать так, чтобы она стала невидимой для окружающих.
— Ваша пьеса о Льве Толстом “Русский роман” сделала центральной фигурой несчастную Софью Андреевну, и вы проводили параллель между ней и Анной Карениной: обе сходили с ума от ревности. А по-моему, между ними большая разница. У Софьи были причины для этого, поскольку у Льва Николаевича были женщины и даже внебрачный сын. Анна же страдает, ревнуя Вронского не к женщине, а к его свободе. Анна отвергнута обществом, а Вронский может жить социальной жизнью. Анна, такая живая, чувствует себя запертой, выброшенной из жизни.
— Я не согласен. Софья Андреевна ревнует его к его прошлому. То есть к его жизни до нее, в которой он ей признался и даже покаялся. Это фантомная, даже немного маниакальная ревность, как и у Анны Карениной к Вронскому. Они обе хотят иметь мужчину полностью, и ревность выходит наружу, как только эта полнота нарушается. А разве Софья Андреевна не ревнует мужа из-за его свободы? У него есть друзья, поклонники, ученики, а она заперта в их семейных отношениях и никого кроме него и их общих детей у нее нет.
— “Русский роман” настолько окунул вас в русское, что вы, кажется, впервые, написали пьесу не на литовском, а на русском языке. А потом сами делали перевод на родной литовский. И получили проблему, которая часто стоит перед переводчиками: как передать диалект? В русском тексте крестьяне говорят, как говорили сто лет назад в Тульской губернии. В литовском варианте пьесы вы использовали аукштайтийский говор. Вспоминаю чудесный ваш “Мадагаскар”, опубликованный в “Современной драматургии”. Вы для этой пьесы придумали собственный язык, и делавший перевод на русский поэт Георгий Ефремов нашел удивительно поэтичный аналог — тоже специально сочиненную лексику. После “Русского романа”, написанного на чужом для вас языке и получившего “Золотую маску” как лучшая пьеса на российской сцене, вы можете считать себя двуязычным писателем, как Набоков или Ионеско. Будете дальше сочинять на русском или все же на родном литовском, а потом делать перевод?
— Я не считаю себя двуязычным писателем, поскольку не смог бы, к примеру, написать роман на русском языке. Никак бы не хватило знания языка. В драматургии ты можешь немного хитрить, обойти свои слабые стороны и иногда свои недостатки даже сделать преимуществом. Например, естественно не быть чересчур многословным, потому что попросту тебе не хватает на это лексики. Конечно, очень интересно попробовать поиграть другим языком, это как музыканту поменять инструмент, со скрипки перейти на фортепиано. Но он все равно останется скрипачом, несмотря на то что пару раз у него получилось неплохо сыграть на другом инструменте.
— Ставя вашу пьесу “Изгнание” о жизни мигрантов-литовцев в Лондоне, Миндаугас Карбаускис в Театре имени Маяковского выкинул мат. А Оскарас Коршуновас в Национальном театре Литвы — оставил, что изменило состав зрительного зала: пришла другая публика, зал заполнила молодежь. Интересно: благодаря “Изгнанию” молодые литовцы теперь ходят и на другие спектакли или только на ваш? Он еще идет, ведь это постановка, если не ошибаюсь, 2011 года?
— Да, спектакль в Литве не то что идет, он теперь играется на концертных аренах Литвы, вмещающих по две-три тысячи зрителей, поскольку Национальный театр, где он шел, находится на реконструкции. Продолжительность литовского “Изгнания” шесть с половиной часов, но билеты раскупаются мгновенно. Я встречал людей, которые мне хвастались, что смотрели этот спектакль уже по тридцать и больше раз. Спектакль стал феноменом, своеобразным новым литовским эпосом. Никто, конечно, этого не мог предвидеть девять лет назад. Когда я сидел на премьере и видел, как из зала выходят толпы зрителей, думал, что это будет полный провал — отыграем пару премьерных показов и на этом жизнь “Изгнания” закончится. Я не знаю, идет ли та публика, которую этот спектакль призвал открыть для себя театр, на другие спектакли, но думаю, что часть ее — точно да. Ведь когда ты уже входишь во вкус чего-то, тебе хочется попробовать еще.
— Задумывая новую пьесу, вы как-то представляете будущего зрителя или вам это не важно: зритель заинтересованный найдется на любой качественный материал?
— И да, и нет. То есть я, конечно, хочу зрителя, пишу для него, это меня вдохновляет и мотивирует. Хочу, чтобы его волновало, нравиться необязательно, даже чаще стараюсь раздражать, чем нравиться. Но я его не знаю. Ведь зритель — это обобщенное понятие. Это сотни людей, и каждый придет со своим отдельным настроением смотреть твой спектакль. Невозможно и не нужно нравиться всем. Я сам в театре чаще зритель, чем автор, и мне не все нравится. Поэтому первая задача, чтобы то, что я делаю, было интересно мне самому. А поскольку мне в театре нравятся сложные вещи, которые заставляют работать мой мозг, я и сам стараюсь делать что-то подобное.
— Вас ставят в разных странах, а в России — особенно. Больше всего в московском Театре Маяковского: там ваши сразу три спектакля — “Кант”, “Изгнание”, “Русский роман”. Так много пьес в одной афише может быть только у Александра Николаевича Островского или Антона Павловича Чехова, и то в исключительном месте. Ну еще вспомнила: у Николая Коляды в “Современнике” тоже играли несколько названий сразу. Как вы думаете, возможен театр, в котором будут ставить только ваши пьесы? Вам было бы интересно писать для “вашего” театра?
— С Театром Маяковского у нас сложились почти семейные отношения. Мы много ездили вместе, многое пережили, и это, конечно, благодаря Миндаугасу Карбаускису, который поверил в меня. Мне в какой-то степени очень повезло: он мог прочитать мои пьесы на литовском языке, оценить их и захотеть поставить в своем театре. Да, там идут три мои пьесы, и надеюсь, будет еще не одна, хватило бы только всем времени и жизни. А насчет своего театра, где бы ставились только мои пьесы... Нет, я никогда об этом не думал. Я думаю, это был бы ад и для автора, и для зрителей. То есть я бы должен был кормить свой театр постоянно новыми пьесами, а я пишу медленно и люблю делать паузы между произведениями, чтобы измениться за это время и не повторяться. А для зрителя это было бы как ресторан, где много блюд, но все из курицы. Есть такие рестораны, но часто туда ходить неохота.
— И еще, Марюс, я хочу вспомнить ваше участие в организации мемориального шествия в память погибших евреев в вашем родном городе Молетай. Вы рассказывали, как были потрясены, узнав, что в 1941-м было уничтожено две трети жителей этого города, в убийствах участвовали сами жители, но об этом никто не вспоминает. Имущество убитых разошлось по домам литовцев, а на братской могиле разбит парк и гуляют мамы с малышами. Знаю, что израильтянин, внук чудом выжившего еврея из Молетай, решил поставить памятник на месте гибели. А его друг — снять документальный фильм об этом. И что вы со своим переводчиком и другом Георгием Ефремовым развернули многих литовцев лицом к тому, что любому народу хочется забыть. Я имею в виду — народу, послужившему черному делу. Дети расстрелянных евреев этого забыть не могут. Это мероприятие было спусковым крючком. Вслед за ним в Литве начался процесс признания одними и отрицания другими, аналогичный — мучительный, но необходимый — несколькими годами раньше прошел в Польше. На эту тему польский драматург Тадеуш Слободзянек написал потрясающий “Наш класс”, где не только рассказаны истории реальных поляков и евреев, жителей города Едвабно, а подняты колоссальные нравственные вопросы. Из них самый острый для меня — память и право на месть: имеет ли жертва право мстить? Вы, вдохновившись историей евреев Молетай, не вышли в своем творчестве на тему Холокоста и покаяния?
— Я это сделал совершенно эмоционально. Разозлился на ситуацию, написал в этом гневе несколько статей — и нам удалось сделать событие, созвать на марш тысячи людей. Но зарабатывать на этой трагедии или делать карьеру я не хочу. Мне не раз и литовские, и российские режиссеры предлагали писать разные киносценарии на тему Холокоста, но я всегда отказывался. Не говорю, что никогда в жизни ни в коем случае не буду касаться этой темы. Если что-то, какая-нибудь история, придет естественным путем и так захватит меня, что я не смогу жить, пока не напишу ее, конечно, я это сделаю. Но пока что этого со мной не случалось.
— Копаясь в этой гнойной ране, не могу отрешиться от того, что произошло с историком Юрием Дмитриевым. Он занимается много лет расстрельными списками репрессированных в 1937-м, казненных и зарытых в Сандармохе, примерно в ста километрах от Петрозаводска. Это граждане СССР разных сословий и национальностей. И сколько бы ни звучали здравые человеческие голоса экспертов, адвокатов, писателей с мировым именем и других порядочных людей — Дмитриева держат в тюрьме по надуманному обвинению и увеличивают ему сроки заключения. Что это на государственном уровне – нежелание признать ошибки, раскаяться в содеянном? Но ведь не сегодняшней властью, а предшественниками? Нечто похожее мы видим в сегодняшней Польше: нельзя говорить о вине поляков перед своими евреями. Турция отказывается от признания геноцида в отношении армян...
— Да, одно дело, когда часть общества не готова и отказывается принимать преступление своего народа в прошлом, и уже совершенно другое, когда этим занимается государство: судит и сажает в тюрьму людей, которые пытаются поднимать эти вопросы. Именно это сегодня происходит в современной России, в меньших масштабах, но все же — и в упомянутой вами Польше, и это, конечно, влияет на народы, которые живут по соседству. Это очень плохой пример, радикалы говорят: посмотрите на них, они даже не собираются признавать своих преступлений и каяться, так почему же мы должны? Зачем нам это унижение? Хватит чернить наш народ и наше прошлое, нам нужно поднимать свое достоинство, гордиться страной, а не унижать ее. Куда это все ведет, понимают все, кто хоть немного знает историю. Но история любит повторения. Я сам из семьи репрессированных, моя мама родилась в ссылке, где из-за нечеловеческих условий умер ее брат и остался где-то там похоронен. Это в Архангельской области, мои бабушка и дедушка принудительно отбыли там двадцать лет. Потом вернулись без ничего и начинали жизнь заново. В моем теперешнем возрасте...
— Так вот откуда, Марюс, в вашей пьесе “Малыш” такие режущие сердце бытовые подробности, такой сгусток болезненной неустроенности! Ваш герой, отправляясь летом в ссылку, рассчитывает до зимы вернуться: он же ни в чем не виновен. Откуда ему знать, что там, на Севере, выжить без шапки и теплой одежды невозможно?! Спасти может только человеческое тепло, сострадание. . . Ваша семейная биография многое в вас и в вашем творчестве объясняет. Драматург Тадеуш Слободзянек — я горжусь многолетней дружбой с ним — родился в ссылке, куда его родителей, ничем не провинившихся молодых поляков, отправили в 1940-м. И во многих его пьесах я вижу смелость в выборе темы, героев и — что самое для меня удивительное — не обиду и ненависть к России, а безмерный интерес к русской культуре. Простите, я вас перебила: эта тема просто режет сердце.
— Тогда я продолжу. Семья со стороны отца была вывезена в Казахстан и Узбекистан, прадед там пропал без вести, других раскидало по миру так, что встретиться вновь они смогли только в старости, уже в конце восьмидесятых. Все это один комплекс страшных человеческих трагедий тридцатых-сороковых годов прошлого века, и никуда мы от них не денемся. Все равно кому-то придется в этом копаться. Если не нам, то нашим детям и внукам. Просто так это все в забытье не уйдет.
Недавно благодаря Центру Андрея Вознесенского я посмотрела интернет-читку “Спящих” Ивашкявичюса, срежиссированную Оскарасом Коршуновасом с первоклассными актерами, находящимися в разных городах, странах и даже континентах. Для моего опыта последних месяцев это редчайший, даже единственный пример колоссального впечатления от онлайн-театра, где нет контакта с залом и нет контакта между исполнителями. “Спящие” — это фэнтези, действие перенесено в страшноватое будущее, человечество решает проблемы, разрывающие его уже сегодня. Когда-то фантасты сулили читателю радужные перспективы: страна Утопия Томаса Мора, стеклянные здания Чернышевского, счастливые люди через двести-триста лет, о которых говорят чеховские герои. Но начиная с середины ХХ столетия фантастическая литература рисует в будущем разочарования, беды и мировые войны на полное уничтожение. Максим Курочкин написал лет пятнадцать назад «Истребитель класса “Медея”», где показана неистребимая агрессивность человечества: даже когда врага не остается в живых, его выдумывают. У Константина Костенко есть отличная пьеса о том, как наши военные выводят сорт людей, неспособных к иронии, до идиотизма послушных, и к чему это ведет. Мне очень хотелось спросить Ивашкявичюса: неужели человечество ждет только плохого? Если настроиться на ужас, так он и будет. Но наше интервью прервалось и продолжить его не удалось.
1 “Современная драматургия”, № 1, 2006 г. (Ред.)