Лев Эренбург и его труппа Небольшого драматического театра сыграли премьеру “Короля Лира”. Они шли к ней пять лет, и это не долгострой — муки долгостроя обычно видны и незавидны. Здесь налицо высокое электричество продуманной и отточенной игры. В этом яростном спектакле, сочиненном в рваных и властных ритмах кровавого карнавала, неумолимо под стук невидимого метронома идущего к трагической развязке, видна нешуточная работа. Со смыслами, жанровыми перепадами, загадками, который продиктовал Шекспир.
Эта работа прежде всего — разведка этюдным методом великой трагедии, по которой они прошлись словно атакой через минные поля, взрывая одно за другим катастрофические мины-ловушки пьесы. Раненых и военнопленных Красный Крест их королевства не берет: в центре сцены к финалу вырастает гора трупов. Значительно превосходящих по численности тех, кто погиб у Шекспира — Лев Эренбург не поскупился умножить количество смертей, собственно, он поступил радикально, никого в живых не оставив и приписав в афише: “по мотивам пьесы Уильяма Шекспира”.
К мотивам здесь отнеслись с исследовательским пылом и тщательностью, Небольшой драматический бился по-крупному, этот спектакль — большая игра, даром что в крошечном зале. Сверхинтенсивное воздействие на зрительный зал сочетается в НДТ с предельным, почти интровертным, аналитическим погружением в мир пьесы.
Эренбург — режиссер-максималист, он не прикрывает артистов и не подстилает им соломы; они играют на высоких предельных скоростях, при этом в каждой сцене виден подробный анализ и невероятная плотность игры.
Возможно, старой Британии больше пристало гибнуть на огромных сценах королевских театров в имперских декорациях (такую версию катастрофического обрушения империи показал нам когда-то театр Роберта Стуруа). Но у театра Эренбурга крошечный зал меньше чем на сто мест, и королевство Лира здесь уместилось в темном бункере. Империя гибнет в полуподвале. Игровое пространство (и так-то с кулак) еще до начала спектакля увешано виселицами с муляжами смертников. Исходные, так сказать, данные, обстоятельства места.
Что же касается обстоятельств времени, то в спектакле, чей главный принцип — полистилистика, перемешаны все исторические времена и эпохи.
“Действие Трагедии протекает в эпоху глухого Средневековья, а персонажи ее мыслят и чувствуют как люди Возрождения”, — считал когда-то Борис Зингерман. В спектакле НДТ так уже не считают.
В этом спектакле нет иллюзий по поводу природы человека и общественного жизнеустройства. Это не дегуманизация, это читка пьесы, минуя поэтические метафоры, красоты и надежды гуманистического анализа.
Выжженная, бесплодная, усеянная виселицами и трупами земля. Темные века, и все говорит о последних временах. “Триумф смерти” — вот краткая формула спектакля, а совсем не борьба за власть, “Game of Thrones” или история попрания жестокими дочерьми справедливости и прав старика отца.
Брейгель с его триумфом смерти, сорокой на виселице, притчей о слепых вспоминается не случайно — некоторые персонажи Эренбурга будто сошли с его картин (и прежде всего Кент Сергея Уманова). Но если на “Семь смертных грехов” у Брейгеля приходились все же и “Семь добродетелей”, то Небольшой драматический имеет дело только и исключительно с грехами. Баланс добра и зла не входит в перечень его заслуг.
Льва Эренбурга часто либо попрекают, либо хвалят за одно и то же — “медицинский” подход к человеку. У него действительно есть медицинское образование и он им пользуется как режиссер. Его познания о человеке не ограничиваются гуманитарными дисциплинами. Его спектакли считаются грубыми, физиологичными, он скребет своих персонажей безжалостно и отскребывает совсем, что называется, до дна, но не добела; напротив, бесстрашно вскрывает язвы и гнойные нарывы. Герои большинства его спектаклей — увечные люди, кунсткамера физических и психических сломов. Он делает грязную работенку: пускает кровь и ломает кости. Просвечивает тело пьесы до скелета, а человека до сердцевины. При этом я бы все-таки сравнила его анализ драматургии с нейрохирургией. Это только на первый взгляд на сцене царит кровавая вакханалия нищих и шутов. На самом деле за вакханалией просвечивает ювелирная работа по изучению человеческой природы. Его актеры играют брутально, но не грубо, глумливо, но с тонкими настройками. Гротескно, при этом психологически точно. Его режиссерский дар — парадоксов друг, его актеры с ним который год солидарны.
Режиссер идет на сильнейшие снижения всех регистров. И это не произвол, не своеволие, но желание всмотреться в трагедию без посредников и услышать ее голоса.
Эти голоса в НДТ не возвышены поэтическим переводом Щепкиной-Куперник, или Бориса Пастернака, или Осии Сороки, кое-где мелькают пышные метафоры (“Сорвем с желаний наших покрывало тайны...”), но тут же эти покрывала рвутся; буквально на глазах герои переходят на грубое просторечье. Эренбург сам перевел пьесу, не доверившись знаменитым посредникам-переводчикам. Артист Александр Белоусов (он же герцог Корнуэльский) написал замечательную, очень чуткую к дыханию и ритмам спектакля музыку.
В театральном бункере Небольшого драматического рушится не королевство, расползающееся на глазах. Королевство давно разрушено, сотня рыцарей, о которых торгуется Лир с дочерьми, кажутся его галлюцинацией или дементным бредом...
Здесь рушится человек, и в момент полного обрушения, даже мутации — явно не до поэтического богатства языка. Есть архаические вкрапления, но героям самим неловко, и актеры произносят их с иронией. Язык этого “Лира” груб, вульгарен и обрывист. И это либо грязная ругань: “Заткнись, животное! Здесь нет людей... вставайте, сволочи, я все вам дал...”, либо политическая риторика дочерей, трескучая и не менее вульгарная: “Мы пишем тут воззвания к народу! Британцы! За Британию стоя, британцы-патриоты!.. Ликуй, Британия, как я сейчас ликую!”
Только невнимательному глазу может показаться, что этот спектакль одет “из подбора”, по принципу “голь на выдумки хитра”. Это не так, я бы выдала отдельную награду за костюмы (художник Валерий Поляновский) — это гротескный секонд-хэнд, варварское смешение парчи и шелка, рогожи и замши, перьев, стразов, бархата и полиэстера, дикое смешение цветов и фактур — такой стилистический patchwork. Блистательный и затрапезный одновременно. Распалась держава и ее не скроить. Распался человек — он невосстановим. Все здесь на заплатах и в дырах, держится из последних сил... Все эти лоскутные одеяния персонажей, это неглиже с отвагой, интимное дезабилье Корделии и пенсионерские стоптанные туфли и мятый халат Глостера, хипстерские кеды Шута, белоснежные свадебные платья сестер (с разрисованными при этом агрессивным гримом лицами), у Корделии-голубки темно-зеленая помада на дерзких губах, босой король в черной футболке с надписью “Fashion King” — все это, конечно, сумасшедший дом, рай для нищих и шутов и постмодернизм, его гримасы и его бунт vs великой трагедии, бессмысленный и беспощадный, остроумный и провокационный.
Агрессивно-яркий, кроваво-карнавальный и шумный хоррор, королевский корпоратив, на последнем дыхании справляющий свои гламурные оргии с групповым сексом, где вперемешку — то ли на тронном месте, то ли на могиле — живые и мертвые.
В этом спектакле много загадок, кроме одной, считающейся главной, но здесь совсем не главной — речь Лира в тронном зале, отречение от власти. Обычно эта речь — импульс трагедии, ее пружина или, если выражаться языком Аристотеля, “большая ошибка”. Но в спектакле НДТ никто не верит и не собирается играть про преданное доверие старика короля. “Большая ошибка” здесь поселилась давно. Черная матрица поедает сама себя.
Лир (Евгений Карпов) перед отречением пробует другую вздорную шутку, обращаясь к дочерям: “Мое! Мое! Мое! Никому вас не отдам! Свадьба отменяется!” А что же отречение? “Я устал, я ухожу” — тоже глумливый вздор: ему нечего делить, и он даже не может толком выговорить, как он делит свое королевство: на три надела... три части... на три дочери? Королевства давно нет, он король погорелого театра, потешный король. И все вокруг него потешные фигуры, кровавый цирк с конями.
Гонерилья (Татьяна Колганова): “Опять все в замке перевернуто вверх дном. Никак на трон не влезть! Он подо мной шатается...”
Чернейший юмор, но тут не только трон, тут земная твердь шатается. Нет здесь доверчивого и наивного старика, распахнувшего ворота злу своевольным отречением от власти. Эти ворота в его королевстве распахнуты давно. Недаром раздел земель он начинает с инициации дочерей: каждая должна выбить табурет из-под смертника-вольнодумца. Две первые отлично и привычно справляются, у Корделии не получается: “Отныне ты навеки мне чужая, не люблю тебя!..”
“Не люблю тебя!” — доносится из всех щелей этой гибнущей земли, это здесь всеобщий пароль, диагноз и приговор.
Этот спектакль сочинен и собран по авторским, оригинальным лекалам театра Льва Эренбурга, но он не с куста свалился и учитывает культурный контекст. Прямые и непрямые цитаты — от Брейгеля до Тарантино, от мрачного Средневековья с его “триумфом смерти” до Новейшего времени с киношной десакрализацией и карнавализацией смерти. Смысл потеряла не только человеческая жизнь — обесценена смерть.
“Расскажешь?! Ничего ты не расскажешь!” — Регана вырывает Освальду язык; “Увидишь? Ничего ты не увидишь!” — вырывает Глостеру глаза. Точь-в-точь как действовала героиня Умы Турман в “Убить Билла” — вырывала противникам языки и глаза; вообще кровавый макабр, как и тень Квентина Тарантино, витает над этим спектаклем и, мне кажется, аплодирует ему.
Мир “Короля Лира” был долго привычно поделен на злых и добрых, плохих девчонок и хороших парней, благородных наивных отцов и предателей-детей. Эренбург смешивает все карты в этой колоде. Человек, как сумма поступков, выглядит здесь крайне скверно. Здесь человек — зверь, и не только в переносном смысле. Регана (Ольга Альбанова), носящаяся всю дорогу со своей пушистой муфточкой-собачкой, вдруг лишается человеческой речи и после блестящего политмонолога (“Братья и сестры! Британцы!..”) вдруг начинает выть собакой.
Животное начало в человеке и его опасные мутации — один из важнейших мотивов спектакля. Здесь всех по-сартровски тошнит от самих себя, и как тут не взяться антропологическому пессимизму?
Почти все герои на все лады почему-то клянутся небесами. Где они и где небеса?! О каких небесах они вспоминают и из каких букварей эти люди, вырывающие друг другу глаза и языки, вешающие, забивающие камнями, совокупляющиеся с особым цинизмом?.. То и дело слышишь из самых разных уст: “Я отомщу!” Лир: “А-а-а, злодейки, ведьмы, я отомщу, и содрогнется мир!” Эдгар — Глостеру: “Отец, я отомщу, и содрогнется мир”. Корделия: “Я отомщу, еще не знаю как, но это будет страшно, и содрогнется мир...” Мир не содрогается, а поглощает их жизни с дьявольским аппетитом.
Корделия собирает в поход французское войско: “Братья и сестры! Наша война — это война справедливая! Британия, дрожи!..”
Британия дрожит... повешенная на виселицах. Братья и сестры укладываются мертвыми штабелями в братскую могилу. Это как неконтролируемый распад ядер в ядерном реакторе.
Лиру кажется, что после отречения от власти все пошло не по его сценарию. По его, конечно, а по чьему же еще?! Эти злодейки, ведьмы, эти отродья, как он сам признает, плоть от плоти его и кровь от крови.
Корделия просит в финале богов: “Настройте вновь разлаженную душу”. Лир и сам молит: “Не дайте мне сойти с ума, о Боги! Пошлите сил, чтоб не сойти с ума!” Между прочим, Боги их услышали. И на мгновенье, пусть и предсмертное, вернули Лиру душу. Настроили вновь, как их и просили.
Увидев, что Корделия мертва, король взял в руки камень и трижды произнес: “Люблю! Люблю! Люблю!” Он произнес это так, что даже камень мог заплакать или, треснув, раскрошиться. Он вошел в спектакль со словами: “Мое! Мое! Мое!” Ушел со словами: “Любовь, любовь, любовь”.
Ее, любви, золотыми и бесценными мгновениями пронизан этот мрачный спектакль. Ее мгновенья коротки, словно чирканье спички. Но “любовь, любовь, любовь” — не “слова, слова, слова”. Это событие, которое наш с Эренбургом учитель теории драмы Борис Осипович Костелянец описал в своей книге “Король Лир. Свобода и зло” как “со-бытие, которое есть сердечное диалогическое общение с другим человеком”. Эти “сердечно диалогические общения”, со-бытия вспахиваются и коротко светятся в кромешной темноте спектакля.
Когда Лир поранит руку, Шут (Татьяна Рябоконь) перевяжет ее то ли обтрепанной фатой, то ли белой марлей и будет укачивать эту руку как ребенка. Шут вообще самый нежный и самый мудрый персонаж этого кровавого карнавала.
Во время встречи с Эдгаром ослепленный Глостер (Кирилл Семин) обнимет сына (Андрей Бодренков): “Я знаю, я глаз лишился, но я могу тебя рукой пощупать”. Театр на ощупь, любовь на ощупь. Прозрение у бездны на краю, с которой все никак не может прыгнуть несчастный Глостер.
Напоследок герцог Альбанский (Вадим Сквирский) покажет публике смертельный фокус. Перед горой трупов пошлет, так сказать, луч надежды. Призыв вырваться (кому?! — все мертвы) из удушливого Средневековья к Возрождению. “Мы позабудем наши страхи и простим обиды, все перепишем с чистого листа, закон теперь такой: ни капли крови!” — обращается он с прекрасной, прочувствованной и гуманистической речью к трупам, затем убивает Кента, убивает Эдгара и вешается.
В общем-то, никто катарсиса нам в этой драме и не обещал. Ядерный реактор не так устроен, и на умножение добра и света он не работает.
В этом спектакле добро не побеждает зло. Любовь не сильнее смерти. Но любовь отщипывает у смерти и тьмы крошечный кусочек. Она не сильнее смерти, но она вдруг настигает Лира и благодаря ей воскрешает. И в смерть уходит человеком. Нет в этом никакой душеспасительной морали, но есть душеспасение. Частный случай милосердия на черном поле трагедии.