Известный литовский режиссер Оскарас Коршуновас поставил в МХТ им. Чехова “Чайку”. И если она — первый для этих стен спектакль за последние сорок лет, то для самого режиссера — вторая постановка за шестой год. Но он сразу предупредил, что повторяться не намерен: если у себя в Вильнюсе ему было интересно ставить про театр и его природу, то теперь — про взаимоотношения людей разных поколений, искусства и жизни еtс. Поэтому его московский спектакль сделан с оглядкой не только на сценическую историю пьесы, но и на сегодняшний репертуар самого театра. С учетом играющих у него актеров.
Сам Коршуновас играет с текстом, как с чеховским ружьем. В этом верный последователь великого Эймунтаса Някрошюса, он не только воплощает каждую заложенную в пьесе метафору, но также из любой реплики, едва содержащей намек на двусмысленность, сразу же эту двусмысленность извлекает и реализует. Порой эти трюки носят сниженный, на уровне студенческой самодеятельности характер — тут режиссер уступает по-своему понятой мхатовской традиции потакания зрителю. Так, ближе к финалу героиня Евгении Добровольской Полина Андреевна выставляет цинковое ведро и делает “неавторскую” паузу: “Вот вам слив... — по залу прокатывается волна понимающего смеха, — на дорогу”.
Хотя, казалось бы, реверанс в сторону публики он уже изначально сделал, устроив до третьего звонка селфи-вечеринку. Актеры дурачились на сцене, призывая зал фотографироваться с ними или на их фоне и выкладывать снимки в соцсети. Они якобы с трудом припоминали реплики, мешая Чехова с Шекспиром. Нет веры этому балагану ни на минуту, зато дальше можно Треплеву не играть в Гамлета, а Коршуновасу — не отвлекаться от поставленных задач. И он по этой же изначально заданной схеме также невинно путает текст, получая не просто каламбур, а целую мизансцену для иллюстрации тех самых отношений.
“Это какое дерево?” — Нина Заречная (Полина Агуреева) прерывает разговор с Костей Треплевым (Кузьма Котрелев) и показывает на Машу (Светлана Устинова), застывшую в нелепой позе: очевидно же, следила и подслушивала. “Ясень”. “Отчего оно такое темное?” — тут вместо хрестоматийного ответа Треплева про “уже вечер, темнеют все предметы” напрашивается фраза самой Маши про “траур по моей жизни”.
Но этому диалогу Коршуновас уготовил иную роль. Если в первой сцене он начинается как: “Отчего вы всегда ходите в черном?”, то в последней мог бы звучать уже как: “Отчего вы все ходите в черном?” Хотя понятно без лишних слов — нарочито легкие дачные костюмы, в которых щеголяли почти все персонажи на протяжении всего спектакля, сменяются тяжелыми траурными одеждами. Еще никто не умер, но уже все несчастны.
Иногда смена гардероба (художник по костюмам Агне Кузмицкайте) позволяет заложить более глубокий интертекстуальный сюжет: например, когда Дарья Мороз (Аркадина) и Игорь Верник (Тригорин) появляются в образах, в точности соответствующих их персонажам в богомоловском спектакле “Мужья и жены” по Вуди Аллену. А Полина Агуреева легко меняет латы на “Лолиту” — в доспехах a la “Метрополис” Фрица Ланга она читает про “люди, львы, орлы и куропатки”, а следом в топике и шортах играет стенли-кубриковскую героиню, соблазняющую не Гумберта Гумберта, но Тригорина.
К слову, киноцитаты и в целом киноязык — недаром Треплев — Котрелев не расстается с видеокамерой до последней своей минуты, его онлайн-трансляция перемежается с документальной хроникой (художник Артис Дзерве), а отдельные мизансцены, будьте внимательны, монтируются по принципу 25-го кадра — порой работают и на куда дальнюю дистанцию. Так, в начале второго действия Тригорин — Верник тренькает на неподключенной электрогитаре “Думы окаянные” — Станислав Любшин (Сорин) в очередной раз, после богомоловского “Дракона”, получает привет от своего героя из “Пяти вечеров”. Ну и в третий раз необходимо упомянуть богомоловский спектакль уже в связи с оформлением: шаткая треплевская постройка (“Вот тебе и театр”), так и остающаяся основной декорацией “Чайки” (сценография Оскараса Коршуноваса и Ирины Комиссаровой), имеет немало общего с каркасом дома Прозоровых в “Трех сестрах”. Какой же все-таки Константин литовскому режиссеру здесь важнее — Треплев или Богомолов?
Впрочем, такое рекурсивное мерцание — образ за образом, роль в роли и прочая mise en abyme — отличительная черта новой “Чайки”. Актеры играют и заигрываются так, что порой, создается впечатление, не видят разницы между одним спектаклем и другим, между выходом на репетицию и выходом в сад. “О, как устала играть эту сцену!” — прерывается вдруг Аркадина — Мороз, вроде бы захваченная внезапно вспыхнувшей страстью к Тригорину. Или она же, пробегая через весь зрительный зал: “Каждое лето так, каждое лето меня здесь оскорбляют! Нога моя здесь больше не будет! Сколько уже можно — двенадцать лет в этом театре!”
Не двенадцать лет, а сто двадцать два года прошло со времени первой постановки “Чайки” на сцене МХТ. Краткую историю ее постановок можно увидеть в антракте в выставочном пространстве театра. Как и частную хронологию актрис: так, Евгения Добровольская, играющая у Коршуноваса жену управляющего Полину Андреевну, начинала свой театральный роман с этой пьесой в роли Нины Заречной у Олега Ефремова (1991). Играла она и Аркадину в этой же через десятилетие возобновленной постановке. А в нынешнем своем персонаже воплотила не только все предыдущие ипостаси, но и в целом женскую долю чеховских героинь. Любить и не быть любимой. Даром что все это сильные натуры — Коршуновас и это не преминул продемонстрировать наглядно. Правда, на примере уже ее дочери: вдрызг пьяная Маша схватывается на руках с Тригориным. Последний из шуточного поначалу поединка пытается вырваться, но, спохватившись, решает показать, кто в доме мужчина — безуспешно, зато показательно отработав феминистскую повестку спектакля.
Впрочем, Коршуновас не то чтобы так стремился актуализировать пьесу. При всем ее современном антураже говорит она больше об извечном: одиночестве любого человека и боязни этого одиночества. Одиночество в толпе — своем густонаселенном доме — играет Сорин (Любшин). Еще пронзительнее это показывает все та же Добровольская и на примере своей героини, и в сравнении с ее еще более несчастной дочерью. Кажется, что эта линия вот-вот станет главенствующей при таком прочтении пьесы. Но Коршуновас чутко выворачивает с частного случая на общую для всех тему отцов и детей, вовремя подкидывая то фрейдистского подтекста (сцена объяснения Треплева с Аркадиной — иллюстрация отношений Эдипа с Иокастой), то шекспировского коварства (Аркадина, соблазняющая Заречную театром, поступает точь-в-точь как леди Макбет). Но в любом случае получается история о том, что человек человеку — театр, в котором каждый претендует на главную роль.