Эта история в постановке Юлии Ауг открыла питерскому зрителю текст, занявший первое место в конкурсе “Ремарка-2018” в номинации “Весь мир”.
Пьеса1 Алексея Куралеха — современная притча о Ное и его ковчеге во время войны. С одной стороны, предельно конкретная — место действия Донбасс, пограничная зона боевых действий. С другой — иносказательная и полная аллегорий и реминисценций из Священного Писания. Единственная героиня мужского мира кирзовых сапог и гимнастерок носит имя Мария, ждет ребенка и верит в то, что перемирие неизбежно наступит с рождением сына. Внешне неказистый герой с “русской” стороны — Ной, художник без бумаги и карандаша, находится в постоянной дискуссии о природе гуманизма с украинским парнем Че Геварой. Все действие истории кружится вокруг ремонта враждующими сторонами (украинской и русской) дома поселянки. Очень хочется написать, что “герои обедают, только обедают, а в это время...”, но в действительности герои строят и спорят, и во время этих разговоров рождается личная правда о мире и любви. Финальный дождь стеной смывает все противоречия и оставляет каждого из них голым человеком на голой земле.
Юлия Ауг заранее предугадывает избыточную нарративность текста и задает в начале небольшой интерактивный момент. После второго звонка нам предлагают выбрать карточки либо с зеленым треугольником, либо с желтым кружочком. После чего просят “треугольники” проследовать за Ноем, а “кружочки” за Че Геварой. Прошагать мимо зрительских рядов и выйти на сцену... боевых действий. Неудобные деревянные лавки в некоторой степени задают армейскую ноту, правда не настолько сильную, как неотапливаемое помещение в “Донецке” Анатолия Праудина в старом здании театра “ЦЕХЪ”, но вполне логичную и аутентичную тексту. Актеры в военной форме, с громкоговорителями обходят каждый свою колонну. Всматриваются в лица зрителей, заглядывают, выключены ли телефоны, приветливо кивают головой, дышат. Вкрадчиво и не форсируя звук, Ной начинает рассказ:
“Ной. Реально на весь блокпост у нас было три калаша, два карабина и несколько древних берданок. В зале много женщин, наверное, нужно объяснить, что это такое”.
Ной поясняет, продолжает свой монолог-откровение — первую ноту спектакля:
“Женщина лежала прямо на дороге возле воронки от укроповской мины. Одной ноги у нее не было, вторая вывернулась к телу под каким-то немыслимым углом, словно у тряпичной куклы. Самое страшное, что она была еще жива и пыталась привстать, чтобы увидеть сына. Колобок начал сворачивать жгут из ремня, хотя в этом не было смысла. Мальчик лежал чуть дальше, возле срезанных стеблей кукурузы. Когда я наклонился, он сказал: “Я еще чуть-чуть полежу, а потом мы пойдем домой”. Он казался совсем спокойным. Я взял его руку в свою. Несколько раз мальчик переставал дышать и начинал снова. Потом...”
Его монолог прерывается окликом второго героя, Ахилла, и служит фактической завязкой действия. Монолог перерастет в актерский дуэт, дуэт в квартет, квинтет и к финалу превращается в настоящий ансамбль — хор разнозаряженных голосов. Самое интересное, что в этом слаженном хоре слышен и важен каждый отдельный голос. Режиссер минимализирует сценическое оформление спектакля, сводя его к функциональному пространству (художник-постановщик Полина Граченко). Выстраивает прицельный свет (художник по свету Василий Ковалев), затемняя зал, сцену, на которой сидят зрители, оставляя видимым только актеров на узкой горизонтальной полоске дерева — словно на помосте. Голый человек на голой земле.
В течение всего действия актеры строят многоярусный куб из полых металлических конструкций, прилаживают стены, пол, засовы. Создание дома по крупицам, по кусочкам напоминает момент актерской настройки друг на друга. Сглаживание и снятие масок. С первой встречи враждующих сторон мы видим не людей — архетипы. Даже в тексте пьесы на первом плане выдуманные клички героев: Ной, Че Гевара, Ахилл, Шумахер. Мы ничего не знаем про них. И открыть, рассекретить каждого получается только в процессе полуторачасового наблюдения, бытования фактически в “коммунальном” режиме.
Бывалый военный Ахилл (Михаил Лучко) на первый взгляд — типичный русский Шварценеггер. Жилистый мужчина в очках от солнца с искаженным от постоянного напряжения лицом, кривой улыбкой и лобовой правдой кулака. Он зол и конкретен, совершенно не готов принимать чужое мнение и уж тем более признавать чужаков. То, как резко Ахилл вырывает банку с надоенным молоком из рук приветливого Ноя, готового поделиться с “укропами”, сразу ставит все точки над “и”. Поблажек не будет. На войне как на войне, даже на мирной территории.
Для движения роли режиссер вводит пластическую импровизацию в сон героя, во время которого он рассказывает о друге Тохе. Извиваясь всем телом, Ахилл в первый и последний раз дает нам понять, что ему страшно ничуть не меньше, чем остальным. Но умереть полубезумным стариком в хрущёвке с отбитыми конечностями гораздо хуже.
“Ахилл. А Тоху те ребята в центр поселка довезли. Руки к дереву привязали, ноги — к “бэтээру”. И по газам: руки отдельно, тулово отдельно. Тоха так до вечера лежал. Потом уже ночью местные схоронили. (Пауза.) Я думал, Тоха ко мне тоже придет. Как Жиган. Или приснится хотя бы. Скажет, отдал монету — не отдал. Или просто постоит молча. Я бы все понял. (Смотрит вверх.) Только нету там ничего — ни Стикса, ни Харона, ни света в конце. И Тохи нет...”
Прямой противоположностью Ахиллу является мягкий и приветливый Ной (Сергей Шоколов). Догадаться о его артистическом прошлом (пленэрах на киевском Брусчатике) так же сложно, как и о смешанных корнях военных. Не случайно безусловной кульминацией спектакля является общая песня “Душа моя” на украинском, к которой после долгих пауз подключается каждый и поет нараспев в общем многоголосье. Ной нужен этому художественному миру, чтобы собрать свой хор — спасенных во время войны людей, осколков цивилизации. Ной — проводник и медиатор одновременно. Он не просто хороший строитель — в первую очередь он отличный психолог, до войны растерявший личное счастье и готовый подставить его под непрерывный обстрел. Именно с ним связана любовная линия с беременной Марией, к которой Ной начинает питать чувства.
Другая сторона также делится на мирных и военных. К мирным относится шофер Шумахер (Сергей Колос), сильный мужчина с окладистой бородой, больше всего переживающий, как разродится его... свинья на скотном дворе. Он любит землю, горячую картошку, свежий хлеб, а воюет ради прокорма. Как и многие. Для него декларативные речи напарника, молодого парня по кличке Че Гевара, пустые слова, а главная задача на линии фронта — вернуться домой. Предельно трогательна сцена его включения в строительство разрушенного дома. Ему, как и Ною, гораздо ближе балки, чем ружья.
Че Гевара (Виталий Гудков) — будущий Ахилл. Это абсолютно зеркальный образ, который находится в постоянной вражде и скрытом противостоянии со старшим прототипом. И финальный взрыв мины лишь доказывает простую мысль Ахилла о том, что на войне нет мира, победит либо опыт, либо юношеский азарт. Че Гевара умен, бескомпромиссен и, судя по белым сапогам, оказался на фронте не так давно. Но обувь каждого героя, при всей возможной достоверности происходящего, и правда колет глаз, поскольку у каждого своя. Зачастую далеко не военная.
Сглаживающим моментом предельной маскулинности становится практически библейская Мария (Наталья Ионова). Она невероятно красива, но асексуально — и это важно, в том числе и для спектакля, в котором, казалось бы, витальные люди лишены плоти и крови. Они, как и в пьесе, — идеи, тезисы, требующие быть проговоренными.
К финалу хор голосов выстраивается в многоголосье, гремит гром, начинается дождь, актеры прячутся в отъезжающей конструкции, звучит песня группы “25/17” “Кто последний из нас”, загорается свет. Зрители видят соседей, сидящих на противоположном ряду, через сцену, напротив, улыбаются друг другу. Кто-то вздыхает и говорит близкому: “Хорошо бы, чтобы этой войны никогда не было”. А в жизни идет война.
1 “Современная драматургия”, № 3, 2018 г. (Ред.)