Конечно, потом, через много лет, когда я все это запишу, драматурги обидятся. Скорее всего, обидятся. Иронично так, как они отлично умеют. Что, мол, это за название такое ты придумал, а? А пока лето, Любимовка, мы сидим за накрытым столом в так называемом “доме брата”. Главный дом усадьбы еще цел.
Расположить события по годам, последовательно и логично, не смогу. Таково свойство моей памяти. Пишу так, как складывается, так сказать, “картинка”. Начиная с 95-го года буду работать в театре в Омске, потом вернусь в Москву, но буду много снимать и от “Любимовки” оторвусь на несколько лет.
А пока еще начало, самое начало 90-х. Что-то шутит своим негромким голосом Саша Железцов. И ему звонко отвечает Лена Гремина. И мы все хохочем. И яркое солнце слепит сквозь цветные фасочки старинных окон и играет в заманчивых графинчиках, наполненных обыкновенной водкой.
Инна Громова, Мария Медведева и Маргарита Светлакова отлично умеют распорядиться небольшим бюджетом, и на закрытие “Любимовки” всегда накрывается уютный такой банкет. И ничто не предвещает, как говорится.
Лето и всяческие шмели, электрички и всевозможные собаки, лающие сквозь дальние заборы.
Ну и стрижи, конечно, о чем-то радостно кричат в вышине.
Фотографий, увы, не сохранилось. Но вы сможете себе представить: красивый цветной свет, край стола под скатертью. Сидят: А. Железцов, Е. Гремина, Ю. Рыбаков, М. Медведева, С. Новикова. Видна еще чья-то рука с рюмкой. У кого-то на сайте я видел такой прием, называется бумажное кино. То есть только описание, без картинок.
Сергей Носов “Путем Колумба”
В эти странные годы благодаря Международной Конфедерации театральных союзов актерам и даже режиссерам платят за читки. Немного, но все же. Актеров собираем по знакомству, по своим прежним местам работы. На читки ездим до станции Клязьма, потом долго идем под соснами вдоль речки. Иногда репетируем уже на месте, сидя на хлипких стульчиках возле “господского дома”. Мне очень нравится, когда мизансцены разводятся в траве, возле стены или на старой веранде. Дом, в котором был создан Устав МХТ, придает всему нашему озорному камланию основательность, подлинную “мифологию”.
В пьесе С. Носова речь идет про директора школы, обладающего удивительным даром сочинения. Визионерства даже. Он должен объяснить на педсовете, почему вовремя не вернулся из летнего отпуска. Я пригласил на эту роль одного из актеров театра-студии “Современник-2”. Высокий, широкий в плечах, с ранней сединой и подлинным темпераментом “социального героя”. Настоящий директор школы! Он с легкой дрожью в голосе читает текст про то, как круизный лайнер прошел мимо Америки. Плыл в тумане, потом вышел из него, и по всем координатам должен быть уже виден Нью-Йорк. Но ничего на горизонте нет. Читает так, что у нас идут мурашки по спине, слезы наворачиваются в глазах. Это и смешно, и горько. Пьеса эта, как мне кажется, так нигде и не поставлена. И драматургия Сергея Носова останется не увиденной ни тем театром, ни уже этим, сегодняшним.
Актер после читки остается на ночлег в Любимовке. А я уезжаю на электричке, чтобы репетировать следующую пьесу. Возвращаюсь дня через три, и тут же И. Громова отводит меня в сторонку. Просит сделать все возможное, чтобы моего актера, того, который директор школы, заставить уехать в Москву. “Он поет ночами, плачет и громко матерится, — говорит она, не скрывая грусти. — Да, он ходит на все читки, даже обсуждает услышанное. Но ночами — просто ужас! Повлияйте на него”, — говорит она голосом Алисы Коонен.
Уходим на берег Клязьмы. Разговор длится часа полтора. Актер говорит мне о том, что его душа наконец-то распахнулась, что он нашел друзей и что-то похожее на смысл жизни. Еще часа полтора мы идем до станции. Он спрашивает, почему все так нелепо и странно в его судьбе, и вообще в русском театре. Требует от меня правды, самой большой. Я вынужден объяснять, почему ему приходится играть всякое дерьмо, а вот такие тексты не попадают на сцену. Иногда он отворачивается, чтобы смахнуть скупую слезу. Ходу до станции там минут двадцать, но мы идем долго, проживая все паузы по Системе.
Я жду, когда электричка пойдет полным ходом, чтобы быть уверенным в том, что актер N все-таки уедет. И больше не будет петь по ночам арии из репертуара Шаляпина. Держа двери своими огромными руками, он кричит из уносящегося вагона: “Спасибо, Петька, это было ох...нно здорово!” Из ближайшего соснового леса через некоторое время возвращается эхо.
Фото: на берегу реки сидят, словно наяды, две красивые девушки в купальниках. В руках у них кувшинки на длинных стеблях. Обе улыбаются.
Одна из них моя тогдашняя жена. Вторая не менее красивая. Буду называть ее именем Э., потому что она из поволжских немцев. Высокая стройная блондинка, естественные большие кудри. После обсуждения пьесы меня приглашает на разговор один из тогдашних сотрудников Министерства культуры. Он спрашивает буквально следующее: сколько стоит ваша актриса? В сутки? Узнав про немецкий язык, просто расцветает в улыбке. По его словам, для проведения успешных переговоров с иностранцами весьма и весьма желательно присутствие вот именно такой стильной красавицы. Я уточняю, о ком именно идет речь. Собеседник отвечает: о блондинке. То есть об актрисе Э. Спрашиваю, подразумевается ли приглашение, так сказать, в номер. Ответ: “Нет-нет, да что вы! Вполне достаточно, если женщина такого изящества скажет пару фраз, когда мы после деловых бесед перейдем к кофе и печенью”.
А живем мы тогда все более чем скромно. Голода, правда, еще нет. Он где-то рядом, в недалеком будущем.
Беру тайм-аут, и уточняю у Э., согласна ли она зарабатывать примерно восемьсот долларов в день. По тем временам сумма заоблачная. Она задумывается, краснеет и спрашивает, нужно ли ей ложиться в постель к иностранцам. Слышит мой жесткий ответ и берет паузу на раздумья. Затем отказывается. Министерский чиновник расстроен. Говорит несколько фраз про “интересы государства”. Моя жена потом, узнав о сути переговоров, перекрашивается в блондинку. В дальнейшем такого рода предложений больше не поступает.
На следующее лето кругом уже талоны и вареная картошка два раза в день. Москва живет уже на талоны и про “интересы государства” смешно даже вспоминать.
Ольга Михайлова “Стрелец”, “Жизель”, “Невеста”
Несколько лет подряд я представляю на “Любимовке” пьесы Ольги Михайловой. Пытаюсь принести их в театры. Директора читают с ужасом и дрожью. Потом возвращают, осторожно придвигая ко мне стопку бумаги через стол. Тогда все хотят найти что попроще и поярче. Директорам театров хочется зарабатывать на продаже билетов. И нет человека, чтобы объяснить им, что это утопия. Даже Г. Дадамяну не удастся. Считаю “Жизель” и “Невесту” роскошными пьесами, достойными таировского прочтения.
С читкой “Жизели” вот что выходит. На репетициях все выстраивается так как надо. Легко и почти поэтично. Но репетиций немного. А на читке актрису, что называется, “уносит”. Она давно не играет больших ролей в своем театре. А тут имение, в котором возник новый русский театр. И она, видимо, решает войти в историю. Постепенно добавляет громкости, а в кульминации, что называется, рвет страсть в клочья. Как теперь говорят, зажигает. Искажается смысл, облик главной героини. Пьеса эта не подразумевает открытых страстей. На обсуждении приходится взять вину на себя. Все равно бы никто не поверил, что можно забыться до такой степени. Вечером после читки у меня с автором происходит один из самых мрачных разговоров в моей режиссерской жизни.
Пьеса эта иногда мне снится. Балет в темноте. Героиня, которая ищет мужчину из придуманной ею сказки.
“Невеста”, прочитанная нами в другом каком-то году, точно не вспомню каком, состоит из двух одноактных пьес. Текст этот, конечно же, обгоняет свое время. Это мрачная и одновременно пронзительно-нежная история о любви. Любви, которая как птица парит над реальным временем, летит и зовет своих подданных. И о людях, которые разделены эпохами и мучаются друг без друга.
После читки я ношусь с идеей постановки этой пьесы. Несмотря на то что художник С. Якунин сделает красивый, стильный макет, который понравится худсовету, тогдашний директор Рязанского театра драмы не разрешит постановку. В те годы я уверен, что репертуарный театр, в очередной раз попавший в репертуарный тупик, будет жадно искать новые пьесы. Будет рваться в Любимовку. Однако кроме завлита Театра им. Моссовета А. Митникова практически никто из служителей Мельпомены и Талии к нам так и не приедет.
Фото номер три. Оно тоже куда-то исчезло из коробок с моим архивом. Однако каждый легко сможет себе представить пропавший снимок. Ночь. Недалеко от Любимовки, на мостике через Клязьму стоят три человека. Две актрисы и между ними я. Лица наши бледны. Мы только что сходили в ларек на станцию Тарасовка. По разным причинам читка пьесы О. Мухиной “Таня-Таня” прошла не так, как я мечтал. Мы увлеченно беседуем, у меня в руках только что была бутылка шампанского.
На секунду, максимум две, я засыпаю, стоя у перил, и бутылка выпадает из моих рук. Видите: блестит что-то похожее на фольгу? Позже обе актрисы будут вспоминать несовпадающие между собой версии нашей беседы, называть разные количества выпитого нами в ту ночь. Но в кадре вы видите счастье с элементами абсурда. Две хохочущие женщины, мужчина, спящий стоя, летящая в реку бутылка и отражение луны под мостом. Почти Картье-Брессон!
Ольга Михайлова “Русский сон”
Удалось уговорить директора Драматического театра города Дзержинска, актеры приезжают на читку вместе со мной. Нам оплачены плацкартные билеты, с ума сойти! Я уже вижу в сладких мечтах, как эта пьеса может быть поставлена на сцене театра. Интеллигентная, негромкая, весьма поэтичная, то, что называется “атмосферная”. Актерам роли нравятся, их весьма впечатлила поездка в Любимовку. Дзержинск не такой уж маленький город, но театральной публики там совсем немного. Что-то не срастается. До постановки дело не дойдет.
Помню ощущение от читки, от того, как актеры сцеплены между собой. Мы расстаемся с ними на перроне вокзала, как после удачной премьеры.
Александр Образцов “Гамарджоба, Ильич!”
Пьеса прочитана актерами театра “Драматург” в Свистухе, поселке около Шереметьева. Речь о том, как грузинские ученые пытаются продлить дни Брежнева и создают двойника. Но сбоит техника, и вместо одной копии возникают две. Процесс остановить не удается, и супермашина продолжает штамповать Брежневых. В тот момент, когда на сцене появлялся четвертый симулякр, в зале стоял уже не смех, а вой и стон. Пересказывать сюжет не буду. Но точно помню, что финала, который смог бы поставить яркую, соразмерную началу точку в этой фантасмагории, автор не придумал. Однако все были в восторге и поздравляли Образцова. Пьеса так и не попадет на подмостки. В дальнейшем мы общаемся с автором, изредка встречаясь при разных оказиях. Он иногда присылает мне свои пьесы. Через долгие годы вдруг отправляет еще и наброски, и прозу. Буквально десятки файлов. От общих знакомых я узнаю, что дни его, увы, сочтены. Александр знает об этом и хочет создать некий запасной архив. По телефону старается шутить по этому поводу.
Пьесы А. Образцова иногда наполнены ощущением непостижимого ужаса, гибельности жизни. Некоторые чудо как смешны. Какие-то из них — сюр и торжество постмодернизма. Чаще всего это одноактовки, которые так и просятся на сцену. Кроме “Снегов”, поставленных в “Современнике-2”, где мы и познакомились когда-то в конце 80-х, не знаю о постановках пьес Александра.
О показах Вячеслава Васильевича Долгачева
Конечно, интересней и приятней писать о себе, чем о других режиссерах. Но тут совсем другое дело. Работы В. Долгачева, показанные в Любимовке, вызывают ощущение легкости, проработанности, изящной легкости. Самые заметные из них – “За зеркалом” Е. Греминой и “Голуби” М.Угарова. Те читки, которые не называю, скорее всего, не вижу по каким-то причинам, которые и не вспомню потом, когда возьмусь вспоминать. Глядя на качество исполнения, я изнываю от ревности, от комплекса неполноценности и от восторга. И все эти чувства существуют во мне одновременно.
А ведь будет еще работа по О. Юрьеву “Маленький погром в станционном буфете”! Упоительный, горько-смешной текст, торжество постмодернизма. Актеры работают на невероятном, заоблачном, как мне кажется, уровне. Не меньше десяти репетиций нужно провести с максимальной отдачей. Или уметь нечто такое, что дается далеко не всем режиссерам.
Тогда я воспринимаю “Погром...” как один из вариантов хорошего еврейского анекдота. Не более. Пройдут годы, и я отчего-то сяду перечитывать текст этой пьесы. Затем возьмусь за литературоведческие эссе О. Юрьева. И снова стану вспоминать любимовскую читку-показ группы В.Долгачева.
Второе поколение “Любимовки”: Ксения Драгунская, Ольга Мухина, Максим Курочкин, Ася Гусева, Елена Исаева, Екатерина Нарши
Пьесы этих авторов появляются почти сразу, почти с самого начала “Любимовки”. И тут же становится понятно, что они — другие.
Тут нужно будет уместить много разных фотографий. Найти бы их!
Про читки пьес этих авторов тут писать не стану. Вспомню про другое.
Ксения, Ольга и Ася будут стоять возле гроба В. Славкина и грустно шутить, обращаясь к нему как к живому. Слезы, конечно, присутствуют, но внутри, между строк, так сказать. Никогда не услышу, наверное, более смешного прощального слова. И тут я пойму, что самому Виктору Иосифовичу все это понравилось бы, он бы включился и стал хохотать, подбрасывать фразочки, купаться в предложенном наброске.
Он однажды говорит, обращаясь к кому-то из авторов: “Вы почему-то уважаете Антона Павловича. Зачем? Нанесите ему пощечину. Легко и весело”. Автор произносит: “Так ведь он ответит. Это такой человек”. И Славкин парирует: “Обменяйтесь тремя пощечинами с Чеховым! Может получиться живой эпизод. А это уже немало”. Однако сам, внезапно став умершим классиком драматургии, не будет отвечать на почти пощечину молодых писательниц. Грустно себе лежит и молчит в Малом зале ЦДЛ.
К тому моменту и пьесы, и сама “Любимовка” изменятся. Придет другое время. Шурша своими ослепительными кольцами, громко крича голосом, отдаленно похожим на стрижиный. Но моя родина, скорее всего, там, на неудобных стульчиках, расставленных на любимовской лужайке. Среди М. Рощина, А. Казанцева, В. Гуркина, Е. Греминой, М. Угарова, О. Михайловой, М. Арбатовой, И. Громовой, М. Медведевой, М. Светлаковой и других, не менее любимых.
Дик Эсакиа и отчаянный cтриж
Дик — сокращенное от Димитрий. Так называет себя этот человек. Упрямый, гордый и весьма смешливый.
Кажется, текст Дика называется “Бессонница”. Умещается он, как мне будет казаться через много лет, на десяти страницах, не более. Речь идет о последних днях Тургенева. Насколько помню, там несколько Иванов Сергеевичей. Кто это тогда читает — не помню. Скорее всего, я сам и еще один из актеров, из самых близких. На “Любимовке” ценят экспромты, но тут нельзя промазать. Нужно чувствовать автора, быть в тонусе. Сильно сомневаюсь, что мы читаем “с чистого листа”. Перед этой читкой мне звонит М. Угаров и просит представить текст, “что-то придумать, ну вы понимаете, Петя, надо поддержать молодого автора. Он явно талантлив”. Я не могу отнестись к этой просьбе легкомысленно.
Я уже прочел публикацию Д. Эсакиа в “Знамени”. Это серьезная проза, основанная на мемуарах его грузинского прадеда. И постмодерн и нон-фикшн сразу. Могу ошибиться в годах, но эта проза впечатляет меня сильнее, чем театральные тексты этого автора, написанные к тому времени.
Помню очень ярко, как мы отмечаем читку и обсуждение. Откуда-то возникает шампанское. Мы идем по усадьбе и ищем тихое место, где бы поговорить с глазу на глаз. Эсакиа в праздничном приподнятом настроении. Скорее всего, обсуждение было оптимистичным. Никакого особенного сюжета в пьесе нет. Интонация — легкая и грустная одновременно. Скорее всего, можно назвать эту работу наброском.
И вот мы приходим к тому, что когда-то было семейной церковью Алексеевых. Перед нами стоит четыре стены. Крыши нет, вместо окон — только рамы. Жарко, стены пахнут как старый горячий контрабас. Я предлагаю автору перешагнуть через неловкость. Когда еще нам удастся выпить в церкви? Собственно, это перед нами не церковь, а руина. Ни икон, ни креста. Хотя когда-то именно тут венчались Станиславский и Лилина. На старой фотографии длинную фату невесты за края держат Морозов и Чехов. Дик, поколебавшись, соглашается, и мы садимся на подоконник.
Говорить тосты он был мастер. И когда мы готовы наконец-то чокнуться, откуда-то сверху и сбоку раздается невероятной силы визг. Между нашими пластиковыми стаканчиками, буквально оттолкнув их крыльями, проносится стриж и вылетает в окно противоположной стены. Как будто он — маленький Чкалов. Потом мы вспоминаем этот миг и много смеемся. Мы становимся практически друзьями.
Дик сделает инсценировку по “Капитанской дочке” для театра, где я буду работать. Поставит спектакль его давний приятель Иван Поповски. Совместный наш замысел по Чехову так и останется незаконченным. Как и жизнь Дика, прерванная на полуслове.
Нашей любимовской фотографии с Д. Эсакиа, к сожалению, нет. Но вы легко сможете ее представить.
Лето, солнце, разбитое и распахнутое окно. На подоконнике сидят два молодых человека и хохочут. Ничего особенного, но что-то такое нехорошее мерещится. Как в том старом анекдоте про врача.