Этот полномасштабный спектакль стал первой премьерой 86-го сезона в “Старом доме”. Его постановщик главный режиссер театра Андрей Прикотенко полностью переписал классика, перевел текст на современный русский. Подобный труд им был проделан не впервые, ранее он выпустил здесь собственную версию шекспировского “Гамлета” — эффектный “Sociopath”, уже прославленный многими фестивалями.
“Идиот” в трех действиях, длящийся четыре с половиной часа, стал итогом целого года напряженных репетиций и размышлений по целому спектру вопросов — от богоискательства до эха детских психотравм. И несмотря на сокрушительно-неутешительный диагноз, вынесенный нынешнему обществу, спектакль содержит подспудный оптимистический вывод: Россия все же очень думающая, рефлексирующая страна с неистребимым геномом выживания за счет страданий и сочувствий.
В “Идиоте” семнадцать действующих лиц, исполненных семнадцатью актерами в одном-единственном составе, и сопряжение их очень разных индивидуальностей, ментальностей и темпераментов само по себе дает колоритную и реалистичную картину. Без того небольшой зрительный зал “Старого дома” сокращен почти вдвое в угоду разрастанию сценического пространства, которое являет “черный кабинет”, ограниченный зеркалами, отражающими пристальным вниманием каждый шаг, жест, взгляд. Сценография Ольги Шаишмелашвили представлялась бы излишне стерильно-лабораторной, если бы не видеоряд художника Константина Щепановского и не медитативный свет Игоря Фомина. Они с помощью видео, непрерывно транслируемого на заднем плане, и световых ритмов впускают в действие сугубо питерскую пасмурную атмосферу с мокрыми мостовыми, тротуарами и отсветами фонарей, холодной и темной, бесстрастно текущей Невой. Блики на ночной реке перемежаются перекатами длинных бумаг — протоколов судебного дела, заведенного на Льва Николаевича Мышкина. В видеоизображении часто повторяется то увеличенный, то уменьшенный портрет Настасьи Филипповны, воспринимаемой отнюдь не роковой красавицей, а, скорее, девушкой с пикантной внешностью, с загадкой. А на сцене впервые она предстает и вовсе иной — актриса Альбина Лозовая то ходит по грани открытой сексуальности, то прячется в ювенильность. Шутовствует, зовет, влечет, а затем взывает к состраданию.
Режиссер Прикотенко полностью сохранил сюжетную канву романа Достоевского, оконченного 150 лет назад. Зачин действия — возвращение князя Мышкина (Анатолий Григорьев), лечившегося и как будто излечившегося от эпилепсии в Швейцарии, на родину, где он в бедняцком старомодном одеянии выглядит действительно как в поговорке “свежий идиот с мороза”. Женская половина богатого семейства Епанчиных над ним с естествоиспытательским любопытством потешается, открывая собственную поверхностную сущность. В роли Александры — София Васильева, Аделаиды — Ксения Войтенко, Аглаи, избалованной любимицы матери, — Анастасия Пантелеева. Сама Лизавета Прокофьевна Епанчина (Лариса Чернобаева) явлена холеной красавицей без возраста, одетой в офисный люкс, и рингтон ее мобильного телефона страстно стонет: “Ты — моя нежность, ты — мое чудо!” Сбрасывая звонки от любовника, она иронизирует, едва ли не издевается над бедным родственником и отправляет его на постой в хостел, который держит обедневшее семейство Иволгиных. Для человека, привыкшего к пасторальной Швейцарии, и у Епанчиных, и у Иволгиных — ад. И он транслируется в спектакле резкими переменами темпоритма, перепадами способов игры. Действие всегда течет как река Нева — плавно, медитативно, порой величественно, а отдельные персонажи баламутят воду, как черти на пруду. Например, с изумительной комичной яркостью и психологической точностью представляет Ардалиона Иволгина, отца несчастного семейства, отставного чиновника, Юрий Кораблин, фонтанирующий цитатами из русского рока, обрывками лозунгов, прижимающий к сердцу книгу “Путин” (есть такое произведение телеведущего В. Соловьева). Старший Иволгин, с его рухнувшей карьерой и разрушенным психическим здоровьем, появляется стихийно и уносится как ураган. Он всегда страстно, бешено начинает вещать, но никогда не заканчивает фраз, сам себя обрывает на полуслове, — вот один неприятный симптом. А в длинном, подробном спектакле одна “жесть” нанизывается на другую.
В соотнесении со сценическим произведением Андрея Прикотенко не имеет большого значения, что хотел сообщить Достоевский, более того, режиссер выносит за скобки все существовавшие трактовки “Идиота”. Идет путем первооткрывателя, торит свои подходы через актеров-современников. Классик бы удивился, узнав, что одним из символов его романа стало полотно Ганса Гольбейна Младшего “Мертвый Христос”, а также мертвое тело, выкатившееся, словно для препарирования из прозекторской, на банкете по случаю дня рождения Настасьи Филипповны. Действие спектакля вращают по большей части неблаговидные поступки, и резюмируется, что Бог в очередной раз умер и значит нет никакого высоконравственного человека, который подобен Богу и способен на божественные деяния. Есть много людей, желающих обрести опору, опереться о блаженного Мышкина или причаститься, коснувшись его, чтобы очистить совесть. К нему обращаются, с ним говорят, исповедуясь. И никто, зажравшись в богатстве или мечтая о нем, не подозревает, что сам Мышкин претерпевает глубокий моральный кризис, запутавшись в своих человеческих связях, откровениях и посулах. Пожалуй, это самая пронзительная нота спектакля: даже идеальный человек не идеален. Мышкин искренне клянется Барашковой в любви, будучи влюбленным в Аглаю. Впрочем, невозможно быть уверенным, что он чувствует и способен ли чувствовать так же глубоко, как его визави. Чем дальше развивается действие, устремленное к трагедии, тем более усердно подвергает себя экзекуции водными процедурами Лев Мышкин. Привязанный к креслу, он поливает и поливает себя струями воды, словно желая отмыться добела, и будто столбенеет в процессе. Но его непротивление злу уже свершилось, никого и ничего не вернуть.
Говоря о премьере “Идиота”, нельзя не сказать об уникальных актерских работах, относящихся к “хождению в незнаeмое”. Спектакль пронизан эротическими токами, а отвечала за них, главным образом, Альбина Лозовая — Барашкова, словно вернувшаяся если не в невинность, то в эстетизацию невольного дефиле. Весь спектакль, конфликт которого замешан на борении духа и плоти, проникнут единой художественной линией, очертившей путешествие человека в поисках себя.