Робер Лепаж — один из самых важных театральных режиссеров мира и одно из самых главных открытий российской публики, сделанных благодаря Чеховскому фестивалю, — привез в Москву самую последнюю и самую длинную версию спектакля “Семь притоков реки Ота”. Чеховский фестиваль выступил здесь не только приглашающей стороной, но и сопродюсером возобновления.
В поездке по Японии в 1992 году Лепаж услышал рассказ об изуродованной взрывом девочке, которую оберегали от любых попыток увидеть в зеркале свое изображение... и однажды нашли у нее зеркальце и помаду. Это зеркальце — желание во что бы то ни стало узнать правду, и эта помада — тяга к красоте несмотря ни на что, могли бы стать предметным эпиграфом к его спектаклю. В японский дом, пострадавший от взрыва атомной бомбы в Хиросиме, приходит американец Люк, военный фотограф, в чьи обязанности входит снимать для истории и науки последствия этой трагедии. Его встречают женщины трех поколений: старшая потеряла сына, средняя — красоту (и свекровь убрала все зеркала из дома), а младшая, пятилетняя девочка Ханако, — зрение (и образ взорвавшегося мира навсегда отпечатался в ее мозгу). Фотограф, чья душа изуродована виной своей страны, возвращает женщине, чье лицо изуродовано взрывом, ее настоящее, подарив ей фотографии... и сына. Японская служба обернется для него лейкемией и трибуналом за антиамериканские выступления. А младший сын Джеффри станет музыкантом и однажды отправится в Нью-Йорк на поиски отца. Так забьет ключ сюжета и потечет речкой, которая крепнет и собирает притоки отовсюду.
Огромную сагу о второй части ХХ века играют девять артистов. Играют на японском, английском, немецком, голландском, французском, чешском. Минималистский японский дом с раздвижными стенами и камнями на месте сгоревшего сада обернется станцией метро, аэропортом, театром, кварталом красных фонарей, кафе, рыбным ресторанчиком, нью-йоркским столпотворением, квартирой умирающего, военной библиотекой Амстердама, телестудией, концлагерем и так далее. В конце, когда действие вернется в Японию, на доме появится надпись “продается” — так, по одному саду хватили топором, другой через полвека сгорел в огне войны, но смириться с продажей дома и сада по-прежнему невозможно.
Очевидная рифма завязки с оперой “Чио-чио-сан” вернется новым “притоком” сюжета: в чешском концлагере Терезиенштадт на концерте заключенных певица Сарра, в чьем репертуаре есть эта роль, начнется заботиться о маленькой Яне, чтобы заглушить свою душевную боль — ее разлучили с дочерью Адой. Яна спасется в коробке фокусника, которому разрешено выносить реквизит за ограду, а через много лет уйдет в буддистский монастырь. Ада, потерявшая мать, тоже станет певицей. Ее главной любовью в жизни станет Джеффри, старший сын Люка. Но предложение он сделает ей для того, чтобы получить гражданство Нидерландов и воспользоваться новым правом голландца уйти из жизни с помощью эвтаназии, не дав разрушить себя еще новой болезни, СПИДу. Из любви Ада, ждавшая Джеффри всю жизнь, соглашается выйти за него замуж. “Любить” рифмуется с “убить”, а сцена эвтаназии опровергает законы сценического времени и приближена ко времени реальному: Лепаж заставляет нас прожить мучительные минуты ухода Джеффри вместе со всеми, кто остается в живых и приехал побыть рядом.
Мотив “проявленной пленки” тоже вернется еще не раз. Японский Джеффри и американский Джеффри (судьба иногда шутит не очень изобретательно) случайно познакомятся в нью-йоркской квартире, похожей на маленькое вавилонское столпотворение, отцовская камера, ставшая артефактом, сблизит их, а на проявленной пленке отца американский Джеффри вдруг обнаружит лица обезображенной японки и мальчика с чертами его тезки-соседа — и узнает в нем брата. Автомат для моментальных фотографий в метро, как священник на исповеди, хранит тайны людей с самым разным настроением. И, как связной, может передать знак вместе с забытой фотокарточкой. А система зеркал в фотокамере рифмуется с образом гибели евреев в газовой камере, которую Лепаж изобразил тоже с помощью системы зеркал, геометрической прогрессии лиц и их отражений... или уже только отражений, отраженного света.
Параллельно с основным сюжетом возникает интермедия — история канадской актрисы. Ее адюльтера с дипломатом во время японских гастролей, который легким движением мастерской руки режиссера превращается в пародию на дешевый театр, его изнанку, пошлость, интриги — уж больно жизнь становится похожа на дешевую пьеску, которую актриса только что сыграла. Ее нечаянной беременности, не нужной ни отцу ребенка, ни почти что ей самой, охваченной отчаянием. Там, под броней двойной пошлости, жизни и искусства, зарождается что-то важное, настоящее, главное в ее жизни — сын. Второй нечаянный ребенок в этом спектакле, где все не хотят иметь детей: японцы-хибакуси — из-за возможных последствий ядерной Бомбы, европейцы — из-за мнимой угрозы своей свободе. Его рождение оберегает слепая Ханако — единственная подружка актрисы в Японии. Жизнь пробивается сквозь все катастрофы и все запреты. Ведь Хиросима — “город, который выжил”. Через тридцать лет красавец Петер приедет к ней изучать искусство буто, сумрачного танца японцев после Бомбы, личную исповедь каждого танцовщика. И лучшим его учителем невольно станет шестидесятилетняя Ханако — подглядывая за осторожными и точными движениями слепой женщины, Петер обретет свой стиль. И покидает свою нечаянную любовь.
Спектакль длится семь часов — то время, которое, по Лепажу, необходимо, чтобы актеры и зрители объединились в единое целое, чего не случается за время “нормальных”, в два-три часа, спектаклей: какими бы прекрасными они не были, четвертую стену между ними за это время не разрушить. Общность — важное слово в мировоззрении Лепажа: он наводит мосты между временами и континентами, из нелепого конфуза у него может вырасти счастье, из случайной находки — привязанность на всю жизнь, из всемирной трагедии — чья-то любовь. Следить, как он восстанавливает “нейронные связи” свихнувшегося мира, необычайно увлекательно. Наблюдения за тем, как он проводит параллели и рифмует события, производят прямо-таки терапевтический эффект как наглядное свидетельство, что гармония восстановима. Временные истоки “Семи притоков реки Ота” — две самые страшные страницы истории Второй мировой войны, Хиросима и Холокост. Но эта самовосстанавливающаяся гармония безумного мира, проявленная пленка памяти, оплаченные счета чужих грехов и ошибок в его спектакле оставляют у зрителей светлое чувство. Возможно, не катарсис, как в “Липсинке” или “Обратной стороне Луны”, увиденных раньше. Но какой-то его очень близкий и теплый эквивалент.