Японский авангардный театр, не однажды гастролировавший в России, показал в Петербурге на Малой сцене Большого драматического театра имени Г.А. Товстоногова чеховский спектакль.
“Читен” возглавляет Мотои Миура, окончивший театральную школу “Тохо Гакуэн” и затем два года изучавший театральное искусство в Париже. В Японии он известен постановками европейской драматургии. С 2007 года театр осуществляет программу “Четыре шедевра Антона Чехова”, и “Дядя Ваня” был первым спектаклем его чеховианы, продолжившей традицию, зародившуюся в 60-е годы прошлого века, когда появились авторские труппы, ставившие одного драматурга. Одной из самых известных трупп была “Студия Абэ Кобо”, ставившая пьесы этого культового писателя.
“Читен” не является авторским театром. В его репертуаре Шекспир, Брехт, японские драматурги. Четырехактная пьеса Чехова сокращена, удалены три персонажа. Спектакль идет полтора часа, притом что в нем использованы фрагменты очерков Чехова “Из Сибири”. Эмоциональный нервный спектакль звучит как танка (короткая песня), древняя форма японской поэзии, одна из основных и в наши дни.
В программку вложена рецензия на спектакль Куми Татэока: “Дядя Ваня — русский Дон Кихот. Вот только в верности он клянется не Дульсинее, а профессору Серебрякову. Как Дульсинея была самой обыкновенной крестьянкой, так и Серебряков оказывается маленьким пошлым человеком. <...> Астров — еще один Дон Кихот <...> его Дульсинея — Африка. Если мечта далеко и до нее невозможно доехать, то не придется переживать неудачу. Если захочешь спасти Сибирь, то пропасть отчаяния разверзается у ног”. Так понимает спектакль профессор из Университета Токио.
Русская жизнь в спектакле раскрывается фрагментами очерка Чехова “Из Сибири”. Их произносит Человек с самоваром (Юки Танака). Он первым появляется на сцене — на котурнах, с самоваром на плече, чем-то напоминая Атланта. Этот бесстрастный комментатор русской жизни — элемент театра Брехта, помогающий японским и европейским зрителям войти в контекст происходящего. Без этих точно отобранных моментов очерка Чехова спектакль превратился бы в экзистенциалистское действо, которое могло иметь место в любой точке земного шара. Музыкальная составляющая спектакля не помогла бы: в нем звучат самые расхожие мелодии — “Очи черные”, танго времен эмиграции первой волны и пошленькая полечка.
Сильное впечатление производит сценография Итару Сугияма. В центре сцены кабинетный рояль. Помимо воли вспоминается реплика из другой чеховской пьесы: “...душа моя, как дорогой рояль, который заперт и ключ потерян”.
Сцена освещается канделябрами и огромной хрустальной люстрой современной формы. Причудливая игра света создает особую атмосферу каждой из сцен. Их много, они отличаются друг от друга смыслами, и каждая заканчивается коротким гортанным криком. Возможно, это отголосок саэдзури (“чириканье”), характерного для древнего японского театра без слов. Так режиссер Мотои Миура вводит в современный спектакль традицию японского пратеатра.
Рояль — важный компонент действия, олицетворяющий человеческую душу как музыку. Звучит душа всех без исключения персонажей — даже профессора Серебрякова (Йохе Кобайяши). Актер играет нервного, ранимого Треплева в “Чайке”, и отзвуки этого образа неожиданно возникают в монологе Серебрякова, обращенного в публику. Он страдает оттого, что его жизнь известного ученого, баловня судьбы, закончена. Он глубоко несчастен и одинок. Несчастна и одинока его красавица жена Елена (Ши Кубота). Ее неудовлетворенность в духовном общении в значительной степени окрашена эротикой. Но ей чужды робкая запоздалая любовь Войницкого и мужская требовательность Астрова, не могущих удовлетворить ее духовные потребности. Елена действительно только “эпизодическое лицо”, в чем она отдает себе отчет.
Характер Астрова (Даи Ишида) определяется фразой, несколько раз звучащей у него в разных тональностях: “В Великом посту у меня больной умер под хлороформом”, подчеркивая в часто пьяном, грубом провинциальном докторе совестливость, извечную черту русского человека.
Монолог Астрова о лесах передан Соне, отчего образ Астрова стал менее сложным.
Войницкий (Кодзи Огавара) — трагическая личность. Седой, самый немолодой из всех, он также глубоко несчастен. Апофеоз его страданий — кульминация спектакля, когда он вдруг понимает, что позволил ничтожеству растоптать свою жизнь. Он бессознательно ищет понимания у Сони. В одной из последних мизансцен он лежит на рояле у ее ног — эти двое отдалились и отделились от всех и вся. Соня (Сатоко Абэ), она же Нина Заречная в “Чайке”, весь спектакль стоит на рояле олицетворением отдельности и одиночества. Актриса продолжает тему великой веры Нины Заречной, но без пронзительного лиризма ее Чайки. Соня японской актрисы — воплощение русской отчаянной веры. Последний монолог она произносит, отбивая ногой ритм каждого слова, обращенного к поверженному дяде Ване и к публике. Она произносит его по-русски, как в “Чайке” произносила “Верую” Нины Заречной, подчеркивая значительность каждого слова, заканчивая спектакль на высокой ноте. Зрители покидают театр с чувством, близким лирическому герою танки Исикавы Такубоку: “Так упал я / В сегодняшний день”.