Новосибирский драматический театр “Старый дом” стал третьим театром в стране, выпустившим премьеру спектакля “Зулейха открывает глаза” по роману Гузели Яхиной, ставшую настоящим хитом 85-го сезона, зрительским бестселлером (билеты разлетаются молниеносно) и предметом полемики.
Режиссер Эдуард Шахов, используя приемы эпического, поэтического, символистского театра, смешал и жанры. Получилась не просто густая историческая драма со стержневой лирической линией, а триллер, саспенс — увлекательное динамичное действо, соперничающее с остросюжетным кино, увенчанное happy end’ом.
На самом деле, “Старый дом” намеревался стать первым театром, осуществившим постановку “Зулейхи”. Еще в марте 2017-го здесь в ходе лаборатории “Актуальный театр” режиссер Талгат Баталов представил замечательный эскиз по первой части романа в инсценировке Ярославы Пулинович, который было решено доработать до полноценного спектакля. Но работа над ним постоянно откладывалась — “тщетны упования на длительные сроки”. Казалось, читательский ажиотаж вокруг дебютного романа Г. Яхиной пошел на спад, стих, однако намерение театра пополнить репертуар именно этим названием не остыло и оказалось оправданным. Эдуард Шахов создал собственную сценическую версию, сместив акценты, посвятив львиную долю внимания не фольклорно-бытовому зачину, не живописной этнике, а второй, эпико-приключенческой части повествования — репрессиям, ссылке, выживанию в глухой сибирской тайге измученных, но несломленных людей, их противостоянию кровопийцам, наделенным властью. К способу отрывочно-обрывочного инсценирования возникают претензии, только пока начинаешь смотреть и сравнивать премьеру с тем давним эскизом. К примеру, жизнь до раскулачивания у Пулинович разложена по картинам очень подробно и живописно, а Шахов подает ее пунктиром, словно картинками из комикса, что несколько обедняет пролог, более того, делает прошлое не особо важным. Картинки таковы: суровый с лица, злой и жадный Муртаза (Василий Байтенгер) груб с цветущей молодой женой, у которой “между ног медом намазано”, и коленопреклоненно стоит перед матерью Упырихой, обзывающей невестку “жебегян тавук” — мокрой курицей. Из-за безжалостных сокращений, в частности купирования изумительно выразительных внутренних монологов Зулейхи, пропала широта замера — какой она была и какой стала; масштаб развития образа несколько потерян. Но режиссерское инсценирование имело и свои достоинства. Шахов сбалансировал женское (авторское) и мужское мировосприятие, этническое начало и общечеловеческие мотивы, создав взвешенный, свежий, захватывающий спектакль о поколениях, оказавшихся на тектоническом сломе эпох, о нас и наших предках. Премьерная “Зулейха” в театре “Старый дом” не воспроизводит, не копирует роман, а предъявляет самостоятельное произведение с оригинальной эстетикой, с достоверностью чувств — тех же, что в романе, дополненных новыми импульсами, родившимися в ходе репетиций, сопряженных с самим ходом жизни и осмысления истории.
Сценографическая конструкция из металлических рам, каркасов разной конфигурации топорщится углами, внедряется в зрительный зал, перерезая его на две параллельные части, как подиум на модных показах, только без возвышения. Из глубины зрительного зала, из амфитеатра она воспринимается как многогранник тоннеля, в конце которого загорается то ослепительно белый, то красный, как глаз дьявола, контровой свет (художник по свету Игорь Фомин). Железно-бездушный “тоннель”, окутанный клубами дыма, подобен кругам ада, ограждений гетто, любых заслонов свободы, о которые бьются, спотыкаются, а также учатся лавировать меж ними персонажи. Декорация стала универсальной для образа поезда, “теплушек”, в которых репрессированных везли в Сибирь, и для таежных непролазных чащоб с буреломом. Исполнители ролей, существуя в ней, подспудно ищут способы выбраться, ловко перешагнуть, преодолеть заслоны, и это обстоятельство создает особую пластику, траекторию от загнанности в угол к выпрямлению в полный рост, от безнадежности — к полноте бытия. Реализован сложный пластический рисунок режиссером-хореографом Алиной Мустаевой, выступившей практически и специалистом по цирковой акробатике, эквилибристике. Моментами спектакль дорастает до modern ballet, его вершины — это рождение Юсуфа, когда Зулейха парит, поднятая вверх словно к небесам, на мужских руках и дышит в ритме лейтмотивной татарской народной колыбельной “Эли бэли итэр бу”. А вторая ярчайшая сцена — любовная, соединение заглавной героини с Игнатовым (актером Яном Латышевым с фигурой и статью Адониса), сыгранная как спонтанная, интуитивная, исполненная самозабвенности. Впрочем, красочных, емких, наполненных смыслом пластических мизансцен не перечесть. Изабелла Леопольдовна (Эльвира Главатских) в шляпке и каракулевой приталенной шубке поет гимн Франции “La Marseillaise” и, ведя за руку Юсуфа, учит его французскому языку фраза за фразой, step by step в перешагивании через валежник в тайге. Произношение, кураж, элегантность словно соединяют Сибирь со страной, где возвышается Эйфелева башня, — и это доподлинно сыграно, не иллюстрировано видео и прочими “подпорками”.
Многолюдный мир романа в премьерном спектакле “Старого дома” воплощают четырнадцать актеров и один ребенок. Пожалуй, не стоит разбирать игру каждого, актерские работы в целом психологически точны, подробны, близки к совершенству. Чего стоит, например, Кузнец — яростный алкоголик и подонок в аттрактивной трактовке артиста Анатолия Григорьева, появляющегося внезапно, пронзающего и воздух, и действие словно молния. Естественно, он антагонист Игнатова, вступает с ним в борьбу, в скрытую вражду, но эта линия предсказуема и менее интересна, нежели общий прием, использованный художником-постановщиком Альбертом Нестеровым: персонажи не меняют костюмы, свои характерные, привычные одежды, хотя между началом и финалом проходят десятилетия. В частности, живописец Иконников (актер Вадим Тихоненко) пребывает в своем, заляпанном красками, рабочем, и профессор Лейбе (Юрий Кораблин), застигнутый в момент ареста в домашней шелковой пижаме, так в ней и существует в ссылке. Одежда (внешнее) указывает и на сословную, профессиональную или национальную принадлежность, и ее броня отстаивает духовную константу, неподдающуюся обстоятельствам. Кто-то шелковый, кто-то хлопчатобумажный, сермяжный или шерстяной, а вот Зулейха не сняла кружева — свое богатое бесконечно женственное платье с воланами и оборками, надетое поверх аскетично серого белья с шальварами. Она, превратившаяся из мокрой курицы в решительную орлицу, пестующую сыночка, не расстающаяся с ружьем, не расстается и с нарастающей, расцветающей женской силой. Пафос спектакля еще и в том, что Зулейха постоянно ведет умозрительный диалог, спор со свекровью, являющейся перед мысленным взором в ключевые моменты жизни. В роли Упырихи, как ни странно, занята красивейшая актриса труппы Лариса Чернобаева, обезображенная масочным гримом. И спор заканчивается, когда Зулейха принимает судьбоносное решение отпустить своего ребенка, позволить ему делать то, что к чему он расположен.
В заглавной роли — молодая актриса, вчерашняя выпускница НГТИ, дебютантка Наталья Серкова, играющая ровно с той самоотдачей, о которой писал Пастернак как о цели творчества. Ее героиня, вырвавшись из темницы неравного, угнетающего брака, словно исследует мир заново, причем всеми органами чувств, реагирует в буквальном смысле всем естеством и существом до кончиков пальцев. Самое неожиданное и поразительное, это как актриса трепещет пальчиками ног, владея ступнями не менее уверенно, чем кистями рук. Она, как в романсе, предстает “и летом, и зимой босая” и по тайге ходит босиком, что обозначает крайнюю уязвимость и ранимость. Юная, сама почти дитя, себя не жалеет, не бережет, но распахивается любви и... Как я уже обмолвилась, спектакль венчает вполне себе отчетливый happy end. Но не в том причина жарких симпатий и споров, затеянных ревностными поклонниками произведения Гюзели Яхиной: повторюсь, инсценировка не воспроизводит роман, а делает его поводом для размышлений о жизни и судьбе как в конкретном историческом контексте, так и в широком смысле. Спектакль стал высказыванием о смелости и трусости. О насущном и вечном.