Разговор об этой работе лучше начать с отсутствующей формулировки “режиссер спектакля” и присутствующей — “команда” (Ксения Волкова, Дмитрий Волкострелов, Дмитрий Коробков, Алена Старостина). Очень давно, более десяти лет назад, “POST” появился на театральной карте России и достаточно продуктивно работал с сюжетами современной культуры: начиная с выбора пространства, заканчивая текстом для постановки и позицией зрителя в спектакле, а актера на сцене.
Привычная формула Эрика Бентли — театр это когда “А” играет “Б” на глазах у “С” — подтачивалась. Актер постепенно становился соавтором спектакля, а зритель пересекал театральную рампу, размыкал привычную границу сцены и зала, получал странный опыт одновременного присутствия и в музейном и в театральном пространстве. Например в работе “Shoot / Get Treasure / Repeat” по одноименной пьесе Марка Равенхилла, которая игралась в музейном пространстве “Эрарта” в Санкт-Петербурге и строилась как индивидуальное путешествие человека по залам.
Для новой постановки команда театра “POST” выбрала пространство лофта “Сдвиг”, адаптированное под экспериментальные и паратеатральные работы художников и режиссеров. Драматургическим материалом послужила новая пьеса хорошо известного белорусского драматурга Павла Пряжко “Сосед”, которая структурно представляет собой монолог двух соседей по дачному хозяйству, случайно встретившихся у забора. Молодой — Паша (Иван Николаев) и зрелый — дядя Коля (Игорь Николаев), год назад вышедший на пенсию. Соседи разговаривают, только разговаривают, а между тем... В этом анекдотичном парафразе другой знаменитой русской пьесы скрыт странный подтекст и ирония по отношению к “Соседу”, поскольку эти удивительно живые во всей физической полноте этого слова люди ведут, на первый взгляд, достаточно скучную беседу о природе, погоде, детях и т.п. Говорит в основном дядя Коля. Паша, тридцатисемилетний протагонист автора пьесы и многих сидящих в зрительном зале людей, вздыхает, соглашается, пытается поскорее свернуть диалог. Дядя Коля же не сдается. Он обаятельно нелепо шутит, стесняется собственного незнания технологических вопросов и страстно рассказывает о “зоновских” ножах-заточках, доставшихся ему от тестя. Дядя Коля — солнце пьесы, центр земного притяжения и редкий осколок вымирающей культуры “соседства” с долгими разговорами через забор ни о чем и о главном. Фактически дядя Коля — артефакт нового времени сетевого общения, такой же редкий и уникальный, как наличники на еще не выжженных деревянных домах. А вся история — пятидесятиминутный спич, звучащий ради финального аккорда. Скромный, ироничный, мягкий Паша просит жену дяди Коли — тетю Люду — сделать музыку потише (не так громко слушать шансон). А дядя Коля признается, что ему страшно неловко за выпады супруги, да и вообще, любит он ее. Не прямо говорит, косвенно, как все у Пряжко.
“Н. И я, Паша, запомнил, что одну минутку, они как раз пришли, когда Брянцев звучал. А это, Паша, ее любимый исполнитель. “Радио-рокс” она обычно...
П. Ну я знаю. Дядь Коль, ну.
Н. Поговорю я, Паша, не волнуйся.
П. Ну хорошо. Все! Пошел носить щиты.
Н. Ну хорошо. Спасибо, Паша!
П. Да не за что, дядь Коль!
Павел махнул рукой на прощание. Николай махнул в ответ.
Н. Давай, Паша.
Павел уходит по своему участку к дому. Николай поднял кастрюлю, пошел к своему дому. Ушли.
Звучит фрагмент Cюиты для виолончели № 1 cоль-мажор Cello suite 1 G-dur, J.-S.Bach”.
То есть в абсолютно белом стерильном пространстве комнаты на двух деревянных кубах среди свободной рассадки зрителей разговаривают два актера. Они не видят нас, будто бы мы и есть изгородь дачи. Носят из соседней комнаты обычные предметы, которые в белом кубе также становятся артефактами 1980 — 90-х — кассетный магнитофон, машинка для бритья, алюминиевая кастрюля с обгоревшими краями и так далее. Переживают по мелочам или, как в финале выясняется, по-крупному. Живут и чувствуют здесь и сейчас в реальном времени замороженного пространства. Словно мы попали в какой-то футуристический фильм и как знатные вуайеристы подглядываем за пиксельными героями, думая, что они подлинные. Нам, зрителям, соучастникам, бьют по глазам светом софитов, не дают выйти во время действия (мы же и есть часть действия) и, естественно, почувствовать привычного разделения на сцену и зал. Но помогают увидеть, услышать потрясающую тоску по уходящему миру. Равнозначную “Экспонатам” Вячеслава Дурненкова в постановке Марата Гацалова (сценографический принцип белого куба здесь перекликается, но только внешне, не тематически) и его же “Mutter” с “заархивированными березками и тоской по родине” на фоне дома престарелых. Тоской по тому, что мы еще не потеряли, но постепенно начинаем забывать, по тем грязям и трясинам и сопряженным с ними переживаниям детства от живой, неоцифрованной природы, прямого, несетевого общения сильной, не проинтерпретированной психотерапевтами эмоции. Словом, по цивилизации человеческого соседства, конечность которой мы неизбежно осознаем. И в этом незамысловатом, казалось бы, приеме и драматурга, и команды спектакля столько любви, скрытой иронии над жанром, над собой модным, стильным, молодежным, что хочется улыбнуться и зафиксировать момент текстом. Расплыться в неге Cюиты для виолончели № 1 cоль-мажор Cello suite 1 G-dur Баха, что звучит в полной темноте в финале, если бы не одна маленькая большая неправда, на которую до сих пор трудно найти ответ.
В процессе живого разговора соседей дядя Коля просит подстричь его машинкой. И Паша “нажимает на курок”, но не стрижет подбритый соседом висок, а просто “давит газ”, жужжит и имитирует процесс во время диалога. И в этой имитации, которая влечет за собой следующую “как бы чистку картошки”, есть большая зрительская неловкость. Мы пришли в музей. Погуляли до спектакля в соседней комнате, посмотрели на экспонаты за стеклом, аккуратно встроенные в интерьер комнаты, но при этом помещенные в витрины, чтобы зрители точно понимали их ценность (ироническую или футуристическую, кому как угодно). По ходу действия мы увидели почти что каждый предмет на сцене, а что не увидели, прочитали в программе, синхронно розданной перед финальной музыкальной партией. Ужасно обрадовались, без иронии, мастерству коллажа, собравшего на нескольких страницах артефакты дачной жизни, от раскладушки до полиэтиленового пакета, с нижней цитатой под ними из пьесы Пряжко.
Но до последней минуты остались озадаченными, почему в этой антитезе живого и стерильного мира не выдержана до конца подлинность физического существования на уровне пьесы. Казалось бы, текст не провоцирует зрителя, читателя избегать острых углов. В нем не справляют нужду и не едят сырое мясо, парадокс, но в нем все предельно “театроудобно”, кроме пространства, которое блестяще решено музейным антуражем. А в этой маленькой неправде кроется потенциальное эстетическое противоречие, которое, наверное, можно было либо наращивать режиссеру и команде либо вовсе убирать.
Одно можно сказать совершенно точно: опыт работы с малознакомым современным текстом происходит. Как лес, вырастает спектакль и важный тезис, заявленный век назад Товстоноговым, о том, что жанр — угол зрения на художественный текст — работает все так же четко и звонко. Дмитрий Волкострелов помещает пьесу под стекло, тем самым максимально приближает ее и дарит зрителям новый объект современной театральной культуры.