Режиссер-постановщик “Ревизора” Антон Федоров определяет его тему в своем тексте на интернет-странице спектакля как “вечную тему: тему пустоты”. Режиссер заявил, что в постановке текст “очищен от каких-либо исторических обстоятельств”. С другой стороны, создатели спектакля хотели выразить содержание “в современности, современным же языком”.
В самом деле, постановку никак не обвинить в архаичности театрального языка. Каждый прием, каждая деталь словно кричит: “Это современный спектакль!” Нет привычных интерьеров — уездной гостиницы, дома городничего. Нет большинства действующих лиц, нет массовых сцен с купцами и больными — их наличие в произведении обозначено лишь надписями на скамейке у левой стены: “Купцы” и “Больные”. Нет костюмов не то что традиционных, но даже и современных — лишь грязноватые балахоны или черные драповые пальто на голое тело, с галошами на босу ногу.
Аскетичны декорации (художественное оформление также осуществлено А. Федоровым). Сцена огорожена фанерными щитами с неправильной формы прорезями-дверями, из черноты которых появляются время от времени персонажи. На левой “стене” — имитация окошка с полумесяцем и звездами, как будто все происходит ночью. И не просто ночью, а как будто даже во сне. Кругом валяются пыльные полосатые матрасы.
В начальной сцене обыгрывается эпиграф к пьесе: “На зеркало неча пенять, коли рожа крива”. Один из актеров (Никита Логинов) держит зеркало, другой (Наум Швец), кривя, по-видимому, “рожу”, смотрит на свое отражение.
Звучат фрагменты записи телевизионного монолога покойного композитора Олега Каравайчука “Рука Гоголя” с парадоксальными рассуждениями о поэтике писателя (например, высказывание “Гоголь писал о дикарях” прямо соотносится с содержанием спектакля). Мрачноватые фортепианные импровизации Каравайчука из этого же видеофильма занимают значительное место в музыкальном сопровождении и в определенном смысле задают камертон звуковой составляющей представления.
Из дыр-дверей вылезает небольшая, в пять-шесть человек, группа чиновников и помещиков во главе с городничим (Алексей Чернышев). Из свиты можно признать лишь Землянику (Александр Зотов) и Добчинского (Александр Сазонов) с Бобчинским (Максим Громов), причем двое последних выходят в масках крыс — тех самых, что приснились городничему. Все говорят нечленораздельно, особенно градоначальник, который к тому же заикается — то ли от страха, то ли из-за всесторонней своей ущербности. Этот прием искажения речи достигает максимума в воплощении роли Добчинского, который в оставшейся части представления лишь постоянно жалобно по-звериному воет. Все вместе создает атмосферу “мерзости запустения”, убогого, бессмысленного и в самом деле пустого существования.
Основные события начинаются, когда городничий, сопровождаемый Добчинским, предстает перед Хлестаковым (Семен Штейнберг) и его слугой Осипом (Иван Игнатенко). Перед обоими центральными героями, которые до сих пор прозябали в убожестве, в их восприятии открываются сказочные возможности. Сначала перед Хлестаковым: он попадает в волшебный город, где хорошо принимают и содержат проезжающих, показывают им всё. Городничий же, в свою очередь, ликует оттого, что сумел втереться в доверие к высокопоставленному чиновнику.
То, что можно принять двадцатитрехлетнего человека без проблесков интеллекта за очень важную персону, в наши дни не должно никого удивлять. Тем более в гротескном мире спектакля, где даже о столице государства имеют самое отдаленное представление — говоря о Петербурге, любуются изображением Эйфелевой башни.
Создатели спектакля добросовестно представили знаменитый монолог Хлестакова, и по законам патетики герой даже залез на фанерную стену. Большинство же других монологов и диалогов, какими бы яркими и остроумными они ни были, опущены. Печальными и обреченными, по-провинциальному серыми выглядят Анна Андреевна (Наталья Позднякова) и ее дочь Марья Антоновна (Ольга Бешуля). Единственный жизнерадостный и здравомыслящий персонаж — Осип, который повсюду зачем-то таскает ведро с надписью “вахта” и швабру — возможно, воплощение стереотипа: слуга — значит должен уборкой заниматься. Он же безапелляционно распоряжается об отъезде в решающий момент.
Опущена сцена с почтмейстером, торжественно читающим письмо к Тряпичкину, нет и явления подлинного ревизора.
Лишь Добчинский, прервав свои заунывные завывания, грустно заключает: “А ревизор-то — не ревизор”. Сказка-сон, приключение заканчивается, и все опять возвращается в привычную “мерзость запустения” или, как замыслили постановщики, в пустоту.