Прошедший прошлой зимой года фестиваль современной драматургии “Первая читка” отметился семью любопытными текстами, новыми, нигде ранее не озвученными именами и, не побоюсь этого слова, целыми направлениями драматургии, прорастающими на хорошо взрыхленной “Любимовкой” почве.
Флешбек в прошлое
После того как пять лет назад была переведена и широко озвучена книга Ханса-Тиса Лемана “Постдраматический театр”, понятие нового паратеатрального, перформативного искусства плотно вошло в театроведческий и искусствоведческий обиход. Ценители и хулители книги поделились на два лагеря: “за” и “против” сюжетности и событийности драматургического искусства. Пьеса в умах прогрессивных мира сего приобрела рудиментарное звучание. Профессия драматурга как будто стала прикладной.
С другой стороны, за эти пять лет выкристаллизовалось целое поколение драматургов, буквально обремененных знаниями о перформансе, визуальном искусстве, большой и малой литературе, философии Гегеля и Хайдеггера, Мамардашвили, готовое поспорить о ценности и самобытности пьесы. Именно они, наверное, сами того не подозревая, выступили этакими “ангелами света” от драматургических войск.
Текст не для театра
Целый блок текстов, плохо адаптируемых к традиционному театру “с колоннами”, представили студенты драматургической лаборатории Натальи Скороход.
“Очень приятный текст” Маши (такой псевдоним взяла себе автор) все-таки — монодраматическое ныряние в свою любовь, в гендерную идентификацию, в возможный суицид, в метатекстуальную коросту предшественников (предсмертные записки Маяковского, Есенина и др.). В нем есть начало в виде объяснения предлагаемых обстоятельств жизни героини, бытовые подробности дня, месяца, года жизни. Есть сопутствующие основному тексту закадровые голоса из прошлого и параллельного настоящего, этакие дибуки, прорастающие сквозь физику времени в метафизику вопросов жизни и смерти. Есть финал с эпичным выходом кита как протагониста героини (емкую метафору мятущейся души) на берег: “переход из одной среды в другую”. Есть ритм, медитативные волны рифмующихся слов. Есть пульсация живого, теплящегося организма. Есть противоречивая попытка укачать слушателя обжигающей темой. Но в нем совершенно нет привычного аристотелевского деления на завязку, кульминацию и развязку. Он весь единое полотно без видимого начала и обозначенного конца — умело скроенная “акын-опера”. Приятный. Текст. Для исполнения. Именно так воплотила его после двухголосового опыта прочтения на “Первой читке” Ильей Мощицким Александра Абакшина на Новой сцене Александринского театра. Мягкая медиастудия, уютные бин-бэги, огромный экран с фильмом о подводных титанах (китах), аудиопьеса с нисходящим на нас звуком, темнота. И ты один на один со своей любовью, с одиночеством, со своим читательским опытом чувствуешь или не чувствуешь, принимаешь или не принимаешь этот новый опыт постепенного погружения на самую глубину слова.
“Подвиг” Ольги Потаповой — драматургическая опера о жизни вещей и людей. Сшитая как педантичная фиксация звука (от банковского автомата до лязга колес в метро), пьеса ужасно напоминает эксперименты Наймана в музыкальной культуре. В тексте есть фабула с остановкой главным героем поезда. Есть постоянное шумовое многоголосие повседневной жизни, но нет традиционной сомкнутости эпизодов. Она, вслед за “Очень приятным текстом”, максимально открыта режиссерскому взгляду. Валентин Левицкий представил показ в виде репетиции оркестра, где каждый актер — музыкальный инструмент, отлаживающий свое звучание.
“Я на Гороховой, а все на даче” Полины Коротыч — история про время: нелинейное, не цикличное в своем хронометраже, а ситуативно одновременное. Про людей как молекул этой случайной вселенной маленьких и больших чисел, сейчас сконцентрированной на диалоге кондуктора и Вики в автобусе, через сотую долю секунды на споре еле знакомых ребят в баре и снова переведенной на бег бомжа по набережной Невы. Ни разу не осенний, но марафон каждого отдельно взятого человека. Без многоточий и заглавных букв текст о гиперскоростной магистрали жизни, любви, смерти и пр., пр., пр.
В пьесе будто бы нет главных героев, сквозных линий и напряженного конфликта. Но есть выявленное Борисом Зингерманом для нас уже сто лет назад чеховское противоречие человека и текущих событий не нашей, а словно чьей-то чужой жизни. Замирание и ускорение в заданной точке незаданного пространства какого-то героя. Круговой принцип читки Михаила Смирнова, в которой занята добрая половина труппы Театра на Литейном, предельно просто и точно передает моментальность и мерцательность жизни человека (“человеков”), втянутых в круговорот жизни, построенной по принципу генератора случайных чисел.
Белорусский псевдонатурализм
“Псибо” Константина Стешика — это обманчивая пьеса для репертуарного театра, вслед за подзабытым “Терроризмом” братьев Пресняковых препарирующая природу насилия внешнего и внутреннего. Главный герой — симпатичный фуфел, в самом начале пьесы неспособный дать сдачи ни жене, ни теще, ни насильникам, но зато к финалу произведения превращающийся в настоящего мстителя, переубивавшего злобных обидчиков. Игра с перевернутыми или утрированными культурными кодами, где злобные зэки — ироничные ангелы-философы, а грузчики — вежливые маньяки, заставляет задуматься слушателя (читателя) над подлинностью происходящего в тексте и попыткой ее найти. Грубо говоря, при всей социальности и бытовизме понять, кто же подлинный рассказчик и от чьего лица ведется все это детективное повествование. Это, в общем-то, и является подлинным удовольствием от чтения далеко не приятных физиологических моментов. Поставленная Сергеем Азеевым читка позволила увидеть как возможный, так и сложнопредставимый коридор для дальнейшего прочтения.
В поисках новой реальности
“Финист Ясный Cокол” Светланы Петрийчук — стилизованная история свидетельств женщин-беглянок, пытающихся пересечь границу Сирии ради любимых, обрученных с ними через Интернет. Ироничная фиксация реальных переписок вперемешку со сказовой манерой повествования позволяет автору текста выстроить, пожалуй, наиболее объективный способ коммуникации с читателем — иронично остраненный, а режиссеру Вере Поповой филигранно передать его на сцене через актеров “Мастерской” с помощью минимальных предметов (стола, тарелок, фонаря дознавателя) и пяти актрис Марьюшек (так зовут главную героиню “Финиста”).
“Гиперакузия” Сергея Филипова — плакатная искренность сегодняшнего дня. Попытка в одном тексте рассказать об ужасах и травмах нового времени: митингах девяностых, властном беспределе, конфликте отцов и детей, раке, церкви, “Мастере и Маргарите” Булгакова. Логика неожиданных переходов с первого на второго, с третьего на четвертое линейна и мелодраматична, история проста и понятна зрителю разных возрастов. Текст будто бы провоцирует режиссера поставить предельно психологический эскиз, что успешно делает Сергей Паньков, но недозалитость отдельных блоков текста щемящим психологизмом и моментальностью перескоков действия с первого на десятое обманывает постановщика, а пьеса, к сожалению, рассыпается на глазах.
“Черный апельсин” Даны Сидерос — успешная современная пьеса, как ни странно, продолжающая вслед за “Гиперакузией” тему отцов и детей, но работающая с этим тоньше и точнее. В центре нее два героя — внук и дед, потенциальный суицидник. Дед устал жить и хочет умереть, внуку надоело ютиться в комнате вдвоем со стариком и он готов помочь первому в его жутковатом решении. Способ смерти — моментальный укол снотворного средства, который должен сделать мальчик, но поскольку сделать его не так-то уж и просто, ребенок начинает учиться медицинскому мастерству на апельсинах, параллельно обсуждая странную затею со сверстниками. Лаконичная читка Антона Морозова с минимальным вкраплением метатекстуальных деталей — инсталляции из апельсиновых корок, песен Монеточки в самом начале показа — помогает раскрыться тексту во всей его притягательной простоте и интригующей безучастности.
Новые приметы, или Приметы нового
Новая реальность формирует не только скользящую моторику у детей, но и скользящее восприятие у взрослых. Эффект сиюминутного ныряния в текущий момент и виртуального поверхностного выныривания — общее место настоящего дня. Пограничное состояние между “здесь и сейчас” и “вчера и потом”, рассеянное восприятие предмета или, напротив, аутичная сосредоточенность на нем — приметы новой метамодерновой драматургии, глубоко противоположные идеям документального театра. С другой стороны, глубоко близкие новой искренности в ее бесконечном стремлении конструировать собственные утопичные миры, пространства, склеивать фактуры, выстраивать лабиринты Минотавра. Все это помогает и способствует прорастанию очередного вполне самодостаточного, местами неровного, но очень интересного направления метамодерна в современной драматургии. Искусства, как выразился художник Люк Тернер, “между энтузиазмом модернизма и постмодернистской насмешкой, между надеждой и меланхолией, между простодушием и осведомленностью, эмпатией и апатией, единством и множеством, цельностью и расщеплением, ясностью и неоднозначностью”.