Ирина Васьковская, драматург. В 2015 году окончила Екатеринбургский театральный институт (курс Николая Коляды). Трижды становилась лауреатом Международного конкурса современной драматургии “Евразия” (2012, 2013, 2014), в 2014-м получила Гран-при драматургического конкурса проектов “Новая пьеса” Всероссийского театрального фестиваля “Золотая маска”, а также приз зрительских симпатий; в 2014 году стала лауреатом Независимой литературной премии “Дебют”; трижды становилась финалистом Фестиваля молодой драматургии “Любимовка” (2013, 2014, 2017). Печаталась в “Современной драматургии”. Спектакли и читки по ее пьесам ставились во многих городах России (Москва, Санкт-Петербург, Екатеринбург, Омск, Краснодар, Саратов, Астрахань, Челябинск и пр.), а также в Польше и Румынии.
— Ирина, давай начнем с подсчетов. Сколько на сегодняшний момент ты написала пьес? Какие из них самые любимые?
— У меня шесть “взрослых” пьес, четыре сказки и четыре пьесы для подростков. Самая любимая сейчас — как раз подростковая “Дар моей невинности”.
— А чем для тебя “взрослая” пьеса в первую очередь отличается от “подростковой”? Выбором языка, общей стилистикой, какими-то особыми темами или просто возрастом персонажей?
— В первую очередь, конечно, возрастом персонажей. То есть ты берешь, скажем, “14 лет” — и это, естественно, влияет на все. Для меня возраст становится смыслообразующим, что ли, элементом. Плюс появляется и особое отношение к тексту вообще, как будто ты тоже попадаешь под гипноз этого возраста. Возникает чувство свободы, отрыва, кайфа, какая-то экзистенциальная чистота вот этого “взгляда из четырнадцати лет” и плюс дистанция от, условно говоря, “взрослых”.
— Ты сама в каком возрасте начала впервые пробовать писать?
— В школе рассказы писала, ну такие, убогие. Меня угнетало, что надо писать от первого лица, описывать какие-то свои ощущения, к которым у меня было сильное недоверие. Я вообще считаю, что детская литература — вредная вещь: там у всех четкий характер, мотивация, система ценностей, на основании которой они действуют. Мне реально казалось, что у меня ничего такого нет, нет простроенной личности, а писание рассказов связано с этим напрямую. Мучение... Когда я в семнадцать лет прочитала “Лолиту”, то чуть не умерла: там не было никаких законов, как такое возможно? Потом Людмила Петрушевская, ее рассказ про Робинзонов, пьеса “Сырая нога”1. Меня вообще прикалывало, что люди могут делать что хочешь, это же круто. Я была в детстве дикая довольно. Куклы — фу...
— Не играла?
— Играла, только в такие жестокие игры... не то чтобы я их там расчленяла бритвой. Я имею в виду, что если у меня была “здоровая” кукла, то вместо того, чтобы имитировать семейную жизнь, я придумывала, что за нами гонятся убийцы или волки. Мне не нравились девочки, которые сидели в песочнице и вяло пересыпали песок, хотелось треша какого-то, угара.
— Как семья относится к твоим творческим изысканиям?
— Я родилась в поселке Махнево, это примерно триста километров от Екатеринбурга. Папа учитель в школе, мама товаровед, они, конечно, были приятно удивлены, когда наконец узнали, что в семье вырос драматург. Семья у меня обычная, сейчас родители и родственники, думаю, мною гордятся. Мама сказала: “Я очень рада, что ты драматург, я очень довольна этим. Ты много читаешь, ты не косноязычная, ты образованная”. Но пьес она моих не читает, хотя следит за мной в соцсетях. Зато моя роскошная бабушка, девяноста трех лет, заботливо предупреждает, чтоб я не связывалась с режиссерами и актерами: мол, они все никчемные изменщики и подонки (бабушка любит читать истории в журналах типа “актер Кочкин бросил пятерых детей и беременную жену в нищете”). Я однажды ее спросила: “Что, вообще все? И Олег Ефремов?” (а это бабушкин любимец). На этот вопрос бабушка не смогла ответить, смешалась. А однажды она дала мне совет: как достойно вести себя на премьере спектакля и не позорить семью. Сказала: «И учись говорить всем “большое спасибо, что пришли!”»
— А как ты вообще попала на курс к Коляде? Насколько я понимаю, к тому моменту ты закончила в Екатеринбурге юридический институт и мирно служила по специальности?
— Николай Владимирович раньше вел “Живой Журнал”, я его читала. И однажды во время фестиваля “Коляда-Plays” он объявил мини-конкурс, типа “я дам тему, а вы напишите пьесу страниц на пять, я оценю”. Тема была “придорожное кафе”, я написала пять страниц, отправила. Коляда сказал “ничего”, я решила, что, конечно, надо идти и поступать. Даже два экзамена сдала — литература устно и изложение плюс собеседование с Колядой.
— Какая была твоя первая значимая победа?
— Первая значимая победа, наверное, первая и есть: в 2014 году я получила Гран-при драматургического конкурса проектов “Новая пьеса” фестиваля “Золотая маска”. Даже бабушка сказала после этого: “Я все ей прощаю! Даже то, что она замуж не собирается!” Так была горда. Но еще до этого был незабываемый день — когда на семинаре Коляда прочел мою пьесу “Уроки сердца” и сказал: “Хорошо, молодец”. Это да. Правда, на семинар я не пошла (знала, что пьесу будут читать, боялась, в общем), но однокурсники мне передали, что Коляда похвалил.
— Коляда — твой учитель, он “ставил тебе руку”, в чем это, на твой взгляд, выражается?
— Николай Владимирович — гений. И конечно, когда ты попадаешь в поле действия его мощи, вряд ли ты сумеешь уйти прежним. Мне, например, это не удалось. Не могу сказать, что Николай Владимирович “учил” писать, это вообще странно звучит, но вот то, что под его влиянием в тебе происходят какие-то изменения — это правда. Плюс на первом курсе все это было замешано еще и на страхе: “А вдруг он заругает? А что он скажет?”
— Хочется от тебя услышать несколько слов об особенностях “уральской школы драматургии”: есть такая? Каковы ее родовые черты? Ощущаешь ли ты свою к ней принадлежность?
— Да нет, конечно. Я уверена, что нет. Просто лет пятнадцать-двадцать назад придумали определение для критических статей и статей о театре. А какие черты? Я вот их не нахожу. Все это мне кажется несколько искусственным образованием: граница вроде как географическая, но, видимо, предполагается, что за этой границей, на Урале, есть свой круг тем, свои герои, свой язык и прочее такое же “свое”, что позволит тут же отличить “уральский текст” от любого другого.
— Кстати, какой круг тем ты вообще считаешь “своим”? Расширяется ли он с возрастом или, напротив, сужается?
— Мне проще сказать, что не входит в круг “моих” тем. Например, трудно представить, что я могла бы написать пьесу о счастливой любви или пьесу с хеппи-эндом.
— По-твоему, ни того, ни другого в реальной жизни не встретишь?
— Да встретишь, конечно. Другое дело, что, например, тема “счастливая любовь” меня не очень-то интересует. Я пару раз пыталась написать нечто подобное, но всегда чувствовала какую-то фальшь, лживость слов. Не в смысле “нет, я не верю в любовь!”, а в смысле, что я себя убеждаю, что счастливая любовь — ценность какая-то для меня, и вот я пьесой пытаюсь эту ценность защитить, обогреть. Но это же неправда. Так что такие пьесы обычно скатываются в страдания и горести, что уж там. Счастливая любовь издыхает, не успев появиться. А что касается хеппи-эндов, то обычно они просто не получаются (либо это неявно “хеппи”). Ок, во “взрослых” пьесах так, в “подростковых” как раз наоборот. Вернее, там не сладость “все счастливы и смеются”, а что-то другое, но со знаком плюс: например, надежда. По крайней мере, я так называю это ощущение новизны мира.
— Ты много пишешь о женщинах, об их потерянности в мире, ориентированном на мужчину, о том, куда их самих в конце концов заводит такая ориентированность, заданная “испокон веку”. Никогда не было мысли и желания причислить себя к “авторкам”? Сейчас модно, говорят.
— Да, я много пишу о женщинах, что поделать... Мне этот вопрос всегда кажется вопросом из серии “ты много пишешь о животных (биткоинах, селезнях и пр.), наверное, ты...”. Ну да, пишу о женщинах. Мужчинам же не задают такие вопросы, если они пишут о мужчинах? Правильно, ведь мужчина более “человек”, а женщина, вероятно, менее. Не то что я какая-то феминистка, но меня лет с пятнадцати это угнетало: такое обособление. Как будто все втайне уверены, что женщины мало на что годятся и вообще представляют из себя какой-то получеловеческий вид существ (разумеется, со своим “кругом проблем”, обычно биологических: любовь, материнство и пр.). Я не очень поняла про “причислять себя к авторкам”. Ну да, сейчас говорят про эти феминитивы. Есть же слово “студентка”. Пусть будет “авторка”. Кстати, по-польски так и звучит — “авторка”, если речь о женщине.
— Хорошо. Давай снова про любовь: есть ли у тебя пьесы, которые нравятся тебе лично, но которые мало востребованы театром?
— Да, это моя сказка “Царевич Заморышек”. Ее поставили всего один раз в Центре современной драматургии в Екатеринбурге.
— В чем, на твой взгляд, причина? Не было желания как-то ее переписать, переделать? Или “пусть полюбят какими есть”? Ты, кстати, склонна распространять на свои произведения материнские чувства и эпитеты-определения вроде “мой рассказ (роман, сказка и т.п.) — мой ребенок”?
— Не знаю, в чем причина. Никогда об этом не думала. Да в общем, и без разницы. Но никакого желания переделывать ее не было. Мне кажется, с ней все порядке. Материнские чувства... Мне всегда казалось слегка болезненным всерьез так говорить. Или еще (тоже всерьез): “мой творческий путь”, “я творец, я пишу кровью сердца на хрупком стекле вечности”, “это мое творение, мое дитя, не смейте касаться”. Я, например, никогда особо не переживаю, если режиссер меняет текст (кромсает, урезает и пр.). Если же человек так говорит (“мой ребенок”), то для меня это всегда предупреждающий сигнал: “Осторожно, рядом с вами, возможно, находится настоящий творец!” Часто же еще все это характеризуется тотальностью проявлений: например, повышенная обидчивость, защита “классики”, общая упрямость и пр.
— Однажды в интервью ты сказала, что “от стресса можно написать что-нибудь неплохое” и у тебя такое случалось. О чем шла речь?
— Честно говоря, я уже не помню, к чему относились слова “от стресса можно...”. Наверное, что-то подобное было, раз я это когда-то сказала. Ну да, для меня стресс — вернее, какое-то острое переживание, но, правда, не всякое — может быть продуктивным состоянием, некой борьбой с вот этим вот всем. Например, когда чувствуешь, что задыхаешься в аду повседневности, средством самоспасения как раз может стать “написать что-нибудь”.
— То есть написание пьес для тебя род терапии?
— Скорее, освобождение. Расчистка какая-то. Но больше всего я ценю чувство “исчезновения” — времени, себя и пр. Наверное, тебе это знакомо: села поправить кривую фразу — очнулся через два часа. Куда делись два часа?
— Для работы тебе нужно вдохновение? Как ты вообще относишься к этому слову?
— Не то чтобы мне нужно какое-то специальное “вдохновение”, но войти в определенное состояние, конечно, необходимо. Нужна сосредоточенность. Концентрация. И для начала хорошо бы минимизировать внешние раздражители: идеальная для меня обстановка — безлюдная комната, темное время суток (или сумерки), заунывный трек на повторе. К слову “вдохновение” отношусь слегка настороженно: почему-то вспоминаются школьные уроки литературы и “описания природы”.
— Каких героев тебе прощe придумывать — отрицательных или положительных?
— Вряд ли ты придумаешь героя, который тебе омерзителен, скорее всего, он тебе нравится и в нем есть много качеств, которые есть в тебе или которые ты одобряешь. Мне проще придумать отрицательного героя, потому что он энергичен. Я в детстве ненавидела мультики с хорошими героями. Заяц в “Ну, погоди!” он же такой бесячий. Я все время хотела, чтобы его сожрали, а эта мышь в “Томе и Джерри”! Вот смотри: Крокодил Гена, он же совершенно аморфен. И где его добро, которое должно быть каким-то действенным качеством? Что он делает? Ходит с гармонью, и все! Шапокляк, она хоть какую-то движуху вносит. Если бы не было ее, они бы просто сидели на лавке и пели, а так что-то происходит. Как говорит Николай Коляда: “Слава богу, хоть событие!”
— Какие спектакли по твоим оригинальным пьесам тебе особенно нравятся? Хотелось ли самой когда-нибудь поставить свою пьесу? Доводилось ли давать советы режиссерам?
— Могу только сказать, что мне нравятся почти все спектакли по моим пьесам. Если какие-то и были паршивые, то я о них забыла, слава богу. Но больше всего я люблю спектакль “Уроки сердца”2, который идет в польском городе Лодзь: там две мои пьесы, идет еще “Март”3. Первый тоже отличный, но “Март” — это нечто. Актеры там (для меня) — идеальное воплощение персонажей. Я даже и сказать ничего путного не могу: спектакль прекрасен. Как будто все наоборот: сначала был спектакль, а потом пьеса по нему. Что касается “поставить свою пьесу”, то однажды на лаборатории (по пьесам для детей и подростков) в Серовском театре я и Дарья Уткина сами ставили нашу пьесу “Бог ездит на велосипеде”. Конечно, я была особенно хороша в выполнении простых просьб типа “принеси реквизит — убери тот стул”. Дарья еще что-то делала, как-то режиссировала (недаром она сейчас учится на режиссера), но почти всю работу выполнили актеры. Они были великолепны! Я получила дикий кайф от процесса, не хотелось уходить из театра. За три дня мы сделали полуторачасовой эскиз, который вообще-то больше походил на готовый спектакль. Но я после этого поняла, что ставить сама не хочу, спасибо. Если я даю советы режиссеру (редко), то обычно они касаются текста, реплик каких-то. Могу объяснить “а почему здесь так”, если считаю, что режиссер “не въехал”. Но так не лезу.
— У тебя есть несколько пьес, написанных в соавторстве с Дарьей Уткиной, тоже ученицей Николая Коляды. Легко ли тебе работается в паре? Как вы делите “зону ответственности”? Ты вообще “командный” человек?
— С Дарьей Уткиной мне работать легко. Надеюсь, что и ей со мной тоже. Специальных мер по разделу зон ответственности мы не принимаем: все получается как-то естественно, выстраивается само собой. Мы, например, можем на неделю забросить пьесу. Потом кто-нибудь из нас очнется, скажет: “Может, добьем?”, другому станет стыдно за лень и расхлябанность, и он начнет прилагать усилия... Но бывало по-разному. Однажды я за ночь написала почти всю пьесу. Видимо, это как раз и был “прилив вдохновения”. Мне кажется, я не совсем “командный” человек. Когда вокруг много людей, все они громко говорят и фонтанируют “идеями”, я теряюсь и подыскиваю место, чтобы укрыться.
— Ирина, а как у тебя с рабочей дисциплиной? Как строится твой рабочий процесс? Как выглядит рабочее место? Опиши по возможности твой механизм создания пьесы.
— Я человек недисциплинированный. Мне нужен внешний контроль. Например, служебная необходимость встать в шесть утра, чтобы успеть на работу. Поэтому мне нравится ходить на работу: иначе бы я, наверное, вообще ничего не делала. Мое рабочее место — заваленный бумагами стол в кофейных пятнах, который я раз в полгода невротически протираю. Еще пыльный монитор, неработающая лампа, к которой привязана белая синтетическая сова, подарок племянника, на стене открытки: здание Еврейского музея в Берлине, вилла на Капри и Дэвид Боуи. Какого-то особого механизма создания пьесы у меня нет. Просто пишу каждый день (по крайней мере, стараюсь).
— Почему именно эти открытки, они имеют какое-то особое значение?
— Да нет, просто картинки из путешествий. А фотографию Дэвида Боуи подарила подруга (меня однажды спросили: “Это Сергей Есенин?”).
— Делаешь ли ты предварительный план пьесы? Как обычно протекает работа?
— Нет, никогда не делала. И вообще всегда завистливо восхищалась людьми, которые на это способны (“вот они-то дисциплинированные, вот они-то настоящие писатели”).
— Очень удивила твоя недавняя пьеса “Визит”, больше похожая на поток сознания. Что это — поиск нового языка? Тебе тесно в существующих рамках?
— Ну да, хотелось чего-то другого. Не хотелось перечислять персонажей (“Олег, 35 лет, Лена, 17 лет, Помощник депутата” и пр.), выстраивать какие-то связи между ними, имитировать “жизнь” и пр. Я чувствовала настоящее отвращение. Казалось, что все это какая-то адская фальшь, придурь.
— Прошло? Что дал этот опыт “бессюжетности”, хотя бы в плане техники?
— Прошло вроде. А может, затаилось просто. Да там, кстати, есть сюжет: текст же как-то организован все равно. Не знаю, повлияло ли это на технику, но удовольствие я получила. Контролируемое освобождение. Иллюзия, конечно, но хоть так. О других жанрах. Я уже поняла, что, например, писать рассказы мне неохота, а про роман уж вообще молчу. Для меня это — как в одиночку строить готический собор. Уж лучше пойду пособираю ветки для своей маленькой хижины.
— У тебя часто повторяется мотив скучной повседневности, разочарованности жизнью. Ты сама часто испытываешь эти чувства?
— Разумеется, испытываю! Бывают минуты, когда это ощущение подступает сильно. Бывает просто какой-то мутный зудящий фон. Бывает, что повседневность ощущается каким-то тяжелым грузом. Ты уже вроде и привык к его тяжести, почти забыл о ней, но что-то случается — и осознание просто ударяет по голове, ты думаешь: как это все вообще можно переносить, что делать?
— Ирина, ты работаешь старшим инспектором в областной прокуратуре Свердловской области. Как к твоему творчеству относятся сослуживцы? Они читают твои пьесы?
— Я особо не говорю на эти темы со своими сослуживцами. Да, кто-то был на спектаклях, но не думаю, что они специально читали мои пьесы.
— В чем, хотя бы в самых общих чертах, состоит круг твоих должностных обязанностей? “По жизни” ты кем себя больше ощущаешь: драматургом или инспектором?
— Там просто офисная клерковая работа. Бумажная. Зарегистрировать, списать, составить, переслать. И не то чтобы на этом строится моя самоидентификация. Впрочем, как и на фразе “я драматург”. Если незнакомец меня спрашивает: “Ой, а чем ты занимаешься?”, я всегда отвечаю: “Работаю в офисе”. Никогда не говорю: “Ой, я драматург”. Во-первых, это вызовет дебильные вопросы, во-вторых, так проще отвязаться — я не очень люблю взахлеб рассказывать о своей великолепной жизни. Мне и на эти-то вопросы тяжеловато отвечать. В частности, потому, что ряд вопросов предполагает какое-то мнение по какому-нибудь важному вопросу, а я вдруг понимаю — а мнения-то у меня и нет. Приходится его тут же изобретать.
— Удается ли тебе зарабатывать драматургией?
— Иногда удается, например, когда заказывают инсценировку или пьесу. Есть еще авторские отчисления. Я люблю инсценировки: во-первых, есть уже история; во-вторых, если повезет, то инсценируешь прозу автора, который тебе нравится. Мне всегда интересно, что можно сделать с исходным материалом, как его повернуть или перевернуть. Все-таки инсценировка это не просто разделение рассказа, повести или романа на сцены.
— Часто ли реальные “истории из жизни” становятся для тебя источником вдохновения? Много ли лично пережитого в твоих пьесах?
— Истории из жизни я обычно использую лишь в качестве “строительного материала”: например, если решу, что вот в этой сцене герой должен рассказать какую-то прекрасную историю, — и тогда часто пригождаются истории из жизни. Специально я их, конечно, не собираю — обычно в дружеских разговорах или в трамвае подслушаешь. Все-таки история из жизни — это только маленький кусочек какого-то гигантского потока. Хотя почти все мои пьесы таковы, что могли и случиться. Простые истории. Много ли пережитого? Мне кажется, что ничего другого в пьесе вообще нет. Ведь как ты выкинешь себя? Весь свой опыт, восприятие мира и пр. — только из этого и пишется что-то. Как из этого можно выбраться? Никак.
— Каков твой опыт работы над сценариями к сериалам? Вообще твои взаимоотношения с кино?
— Опыт такой был: писали диалоги к сериалу. Деньги заплатили. Вот и весь опыт. Я сериалы вообще не очень люблю, не смотрю почти, как-то меня не забирает: я даже старый добрый “Твин Пикс” никак не могу досмотреть (мне нравятся первые несколько серий, а потом уже апатия наступает).
— Считаешь ли ты себя везучим человеком? Случались ли в твоей жизни чудеса?
— И везение, и чудеса — все это случалось, все это есть. А как иначе? Могу вспомнить некоторые везения и чудеса. Например, я поступила в ЕГТИ на курс Николая Владимировича Коляды. Разве это не везение? И разве не чудо, что Николай Владимирович живет в Екатеринбурге? Мог бы и в Самаре, например, жить. Но нет — мы живем в одном городе.
— А ты больше веришь в везение или в труд?
— В труд, наверное.
1 “Современная драматургия”, № 2, 1989 г.
2 Там же. № 4, 2012 г.
3 Там же. № 4, 2013 г.