Псевдогиперреалистическая пьеса “Мама” родилась, как призналась в одном из своих выступлений Ася Волошина, из ощущения ненужности того, что она делает. И оказалась одним из самых востребованных текстов автора — она вошла в шорт-лист фестиваля “Любимовка-2016”, ее параллельно подхватил тогда еще главный режиссер Ленсовета Юрий Бутусов и устроил личную акцию — выходил на Малую сцену руководимого им театра и в течение полутора часов читал монолог двадцативосьмилетней героини. Ездил с ним на фестивали. Затем, в 2017 году, провел творческую лабораторию по другим пьесам Волошиной — в итоге на сцене Ленсовета появился спектакль режиссера Евгении Богинской “Тело Гектора”, а после и “Человек из рыбы” в постановке самого Бутусова, но уже на сцене МХТ им. Чехова.
Шутка ли — только, казалось, вчера театровед Волошина писала рецензии на спектакли Бутусова, а уже сегодня он ставит спектакли по ее текстам. Впрочем, к тому моменту, когда началась эпопея с “Мамой”, по различным текстам Аси вышло уже около двадцати постановок. Зато именно с легкой руки Бутусова эту пьесу читали и, что реже, ставили по российским городам и весям другие, не менее серьезные театральные мужи. Ее также перевели на польский, французский и испанский языки. Наконец, издательство “Сеанс” выпустило книгу из четырех волошинских пьес “о России”, среди которых и “Мама” — сборник появился в ЦДР на Соколе аккурат к премьере Владимира Панкова по этому произведению.
Именно Панков окончательно пресек чeреду “мужского” прочтения пьесы — не просто отдав ее исполнение актрисе (это уже проделал Денис Хуснияров), а целому квартету, разбив монолог на реплики. Что, впрочем, ожидаемо: имя режиссера Панкова прочно ассоциируется с созданными им и жанром, и студией “SounDrama” — эксперименты на стыке музыкального и драматического театров. И приспосабливать такую машину к “одинокому голосу человека” он умеет прекрасно, достаточно вспомнить его постановку “Я — пулеметчик” по Юрию Клавдиеву. Но в новом спектакле Панкова музыка оказалась не просто на втором плане, а в целом вторичной: сочинив к постановке ряд оригинальных, но фоновых композиций (Виктор Маминов и Сергей Родюков), постановочная группа воспользовалась готовыми, но изрядно подзабытыми шлягерами — песней “Мусорный ветер” группы “Крематорий” и единственным хитом группы “Бумбокс”, адресованным “Вахтерам”. Последний, со своим рефреном про черные обои и белую посуду, удачно вписался в сценографию “Мамы”, также полностью решенную в черно-белой гамме. При этом на первый, бесхитростный взгляд саундтрек стал носителем, да и выразителем сути самой пьесы. “Кто мы и откуда?” — то и дело звучит надрывный вопрос “лирического героя” песенки. И в этом крике слышен же ответ: “Двое из хрущевки”. Героиню пьесы это же совсем не интересует — ей важнее как жить, точнее, выжить здесь и сейчас со своим нежданным и во многом непрошеным “наследством”: откровениями еще здравствующего циника-отца и двадцатью четырьмя письмами скончавшейся от рака мамы. Та написала их в двадцать восемь, чтобы дочь с пяти лет получала по одному в год — на каждый день рождения до ее, матери, рокового возраста. У нее для этого два “почтальона” — бабушка-патриот и бабушка-диссидент.
Здесь словно бы выворачивается наизнанку история персонажа Ромена Гари из “Обещания на рассвете” — все годы сражений того поддерживали письма матери, находившие его повсюду. Они были написаны впрок давно уже умершей женщиной, о чем сын узнал лишь после победы. Но для героини Волошиной то, что должно было бы стать опорой, становится непосильной обузой. К тому же вполне, казалось бы, естественное желание давно ушедшей и, главное, незнакомой матери, которой хочется продолжаться не только в дочери, но и внучке, накладывается на душевную черствость родного, но очевидно не близкого отца. Он морально убил ее еще в четырнадцать, признавшись, что не упускал случая, будучи женатым на ее маме, воспользоваться интимными услугами любой другой женщины — так, мол, поступает каждый мужчина. Из-за этих откровений распался первый брак Оли, которая ревновала мужа даже к компьютерным персонажам. Она сама не раз собиралась покончить с собой — поводов, начиная с изнасилования таксующим незнакомцем, ей жизнь предоставляла достаточно. Но даже при своем “низком серотонине” и фобии “боязнь долгой жизни” ее всегда останавливала мысль, что она должна продолжать свое существование ради кого-то — бабушек, например. Далее — ради своей дочери, которую по завещанию своей родительницы должна также назвать Настей. Тут Панков обрубает авторскую мысль об эгоизме матерей, заканчивая спектакль на условно мажорной ноте. Условной еще и потому, что у девушки Оли есть игра под названием “через год я позволю себе умереть”.
Свою же игру в “Маму” Ася Волошина называет «провокативной стилизацией под “Театр.doc”» — это, по ее словам, “попытка создать во всех подробностях художественную реальность, которая будет выглядеть не менее достоверно, чем документальный монолог”. В этой провокативности Панков пошел еще дальше, легитимизируя вымысел на сцене довольно простым, но действенным приемом — на всем протяжении спектакль сопровождает фотограф Олеся Хороших: в определенные моменты она щелкает затвором камеры и на больших экранах по краям сцены запечатлевается та или иная сцена. И большие черно-белые фотографии оказываются выразительнее во многом иллюстративной актерской игры. Действие развивается дальше, а внимание зрителя так и остается прикованным к снимку. Немое фото становится единственным и, главное, реальным документом, свидетельствующим о достоверности только что проигранной сцены. Оно также утверждает и подлинность произнесенного в ней текста. Так мокьюментари превращается в докудраму. А чисто технический прием, изначально используемый режиссером для отчуждения, получает глубоко метафизическое измерение и приобретает уникальное в данных условиях свойство — создавать воспоминание о только что рассказанной (услышанной) истории. Так в спектакле возникает “правда мгновения”, не передаваемая в данном случае актерской игрой.
Разбив монолог на реплики, Панков вывел на сцену женщин, вернее даже, мам четырех поколений: обеих бабушек играет Людмила Гаврилова, маму Настю — Елена Яковлева, Олю в детстве — Майя Бурыгина, ну а взрослую героиню — Анастасия Сычева, которая, собственно, и ведет весь спектакль в целом. Остальным же остается лишь повторять за ней редкие реплики. Схема во многом знакомая — сезон назад Данила Чащин весьма сходным образом разыграл на Новой сцене МХТ монолог Юлии Поспеловой “Лёха”, предложив, правда, принципиально иной и по-иному работающий визуальный ряд. Случай же с “Мамой” Панкова заставляет вспомнить давнюю сентенцию Сьюзен Зонтаг: люди помнят даже не фотографиями, а помнят только фотографии. Точнее, картинки. Поэтому, вновь говоря об отчуждении, мы получаем неожиданный парадокс визуализации: условностью на сцене становится актерская игра, даже придерживающаяся психологической школы, а реальность приобретает демонстрация изображений.