Афиша 28-го Международного театрального фестиваля “Балтийский дом” оказалась непривычно короткой, вероятно, на то есть и финансовые, и политические — некоторые деятели театра отказались от участия, — и организационные причины: нужно было сохранить силы на последовавшую за фестивалем программу 17-й Европейской театральной премии, тоже проходившую в Санкт-Петербурге.
“Балтийский дом” — фестиваль особенный, тематический, как правило, тема каждого года сопрягается с названием спектакля, предполагаемого хедлайнера. Так, один из фестивалей именовался “Русские” по названию спектакля Иво ван Хове. Знаменитый голландский режиссер участвовал и в программе 2018 года, но название 28-му фесту “подарил” Эймунтас Някрошюс со спектаклем “Цинк (Zn)”.
Фестиваль проходил под слоганом “Elementарный театр”, где в качестве элементов рассматривались актер, режиссер, литература, зритель. Бессменный организатор — театр-фестиваль “Балтийский дом” — затеял некую игру в театральную таблицу элементов, заявляя: “Подобно элементам в периодической системе Менделеева каждый театральный элемент обладает своими особенными свойствами. Ведь театр — это своеобразная лаборатория, где режиссеры проводят эксперименты, соединяя различные элементы. Реакция данных соединений порой бывает непредсказуемой”. В итоге можно сказать, что взрывоопасных реакций не произошло, эксперименты были, так сказать, ожидаемые, что и соответствует духу фестиваля, ориентированного на классические формы театра. Для маргинальных форм сейчас множатся другие фестивали.
Дополнительная программа тоже была скромной, но зато в современном формате — фристайл-баттл: “химики” против “алхимиков”, то бишь традиционалисты против авангардистов. Победило универсальное чеховское: “Зачем толкаться, всем места хватит”.
Нынешний “Балтийский дом” был холодным домом — по сути и смыслу представленных произведений. Холод человеческого отчуждения, тотальное одиночество, кризис семьи и личности, болезни общества — пессимистические размышления об этом составили проблематику и поэтику театральных сочинений.
Просматривалась и общая сценографическая тенденция — художники демонстрировали пустоту сцены, организованную с разной степенью изобретательности. Холодное, нейтральное, свободное от предметной среды, продуваемое ветрами пространство — как воплощение пустыни одиночества, стужи и пустоты жизни.
Понятно, что театральные элементы не существуют в чистом виде, но в каждом из спектаклей какой-то элемент был представлен либо особенно ярко, либо парадоксально. “Опера нищих”, вероятно, и была задумана как бенефис популярного артиста Максима Аверина. Моноспектакль предполагает предельное актерское самовыражение, что и продемонстрировал молодой литовский актер Эймантас Пакалка в спектакле “Сумасшедший”, виртуозно лицедействуя в рамках четкого режиссерского рисунка. “Цинк” Някрошюса и “То, что проходит мимо” Иво ван Хове — безусловные режиссерские высказывания.
Теперь подробнее о названных четырех спектаклях.
“Операнищих”. Московский Театр Сатиры
Уже само слитное написание названия (как хэштег) указывает на то, что текст “Оперы нищего” Джона Гея и “Трехгрошовой оперы” Бертольта Брехта подвергся кардинальной современной обработке. Эту работу взял на себя режиссер Андрей Прикотенко, который на пресс-конференции заявил: “Текст написан мною, вы не найдете ни одной строки Брехта, ни одной ноты Курта Вайля”. Слукавил: в начале спектакля звучат и реплики Брехта, и обработка знаменитой темы Мэкки-Ножа. Да и бог бы с ними, но это не единственное несоответствие: вербальное высказывание режиссера и высказывание театральное расходятся. Объясняя нежелание ставить пьесу Брехта, режиссер заявил: “Мне неинтересно романтизировать образ бандита в наше время”. Меж тем Максим Аверин создает самый что ни есть романтичный образ героя-одиночки. Не очень понятно даже, чем таким преступным его Макс занимается — вроде чем-то связанным с порноиндустрией. Ну а при такой специализации неизбежно запутаешься с женщинами, что и происходит, хотя Макс уже влюбился в очень милую девушку Полю (Светлана Малюкова) и решил преобразиться. Естественно, ничего хорошего из этого не вышло. Как и положено романтическому герою, Макс противостоит всей криминальной системе, построенной на тотальном предательстве. Героя предают все — бывшие подруги, бывший друг и боевой товарищ Борис, ныне полицейский шеф (Александр Чевычелов). Правда, не очень понятно, на какой войне они вместе проливали кровь, да и трудно поверить во фронтовое братство таких разных персонажей. Бутафорской крови в спектакле много, артисты то и дело истекают клюквенным соком.
Спектакль идет в сопровождении оркестра, под музыку Ивана Кушнира Аверин исполняет не столько зонги, сколько монологи на политические, социальные темы. Публика аплодирует на выпад: “Лозунг “Долой коррупцию” считать экстремистским, поскольку он содержит призыв к свержению государственного строя”. Это не брехтовское “остранение”, это полный выход из роли, декларация от имени режиссера и собственного имени. Аверин играет самоотверженно, с полнейшей отдачей в обеих ипостасях, существуя на постоянном надрыве, отчаянии, крике. Эмоциональный градус, темперамент актера наводит на вопрос: может, лучше бы поставили все же “Трехгрошовую оперу”? Там внятны и социальный статус, и мотивации героев. Здесь же не очень понятна природа власти авторитета Топора (Юрий Воробьев), который сеет ужас и смерть вокруг себя, читая при этом тюремную лирику, как мне объяснили — авторства Алексея Улюкаева.
В финале все, почти по Шекспиру, погибли. Кроме Макса, который исполняет финальный зонг в духе чеховского Вершинина: “Через двести, триста лет жизнь на земле будет невообразимо прекрасной, изумительной...”
“Сумасшедший”. ОКТ / Городской театр Вильнюса
Моноспектакль Эймантаса Пакалки по повести Н.В. Гоголя в постановке Оскараса Коршуноваса — яркий пример того, как режиссер через артиста воплощает именно то, что и замышлял. Коршуновас хотел исследовать механизм, когда маленькому человеку “приходят в голову мысли, достойные Наполеона или Гитлера”. По мнению режиссера, этот механизм есть в каждом из нас, нормальных людей. И это главная особенность спектакля — Поприщин талантливого артиста Пакалки только кажется сумасшедшим. Артист умеет держать паузу, спектакль начинается с его долгого вглядывания в зал, идет узнавание, трансляция: я такой же, как вы, с теми же комплексами, которые дремлют в каждом из вас. Да, его герой странный, отверженность, одиночество и зацикленность на себе развили богатую фантазию, когда можно вообразить себя собачкой, можно в зрительнице из первого ряда увидеть очаровательную барышню Софи. Актер, не теряя психологического рисунка роли, простодушно, в духе персонажа, общается с залом. Общение прекращается по мере того, как испаряется простодушие. Неудовлетворенные человеческие потребности придают фантазиям болезненный, гипертрофированный оттенок, обостряют желание заявить о себе миру. (Вспомним гоголевское: “...скажите и государю, что вот, мол, ваше императорское величество, в таком-то городе живет Петр Иванович Бобчинский”.) Театр недаром трансформировал название повести Гоголя. Какие там “записки” при таком ритме жизни, эпизоды спектакля отбиваются серией селфи, герой смотрит в камеру, крупным планом проецируя свое изображение на экран. Самолюбование вкупе с ущемленным самолюбием маленького человека вырастают до жажды власти над миром. Герой спектакля появляется в агрессивном обличье — кожаный плащ, эротическое белье, не хватает только хлыста. На экране — кадры парада гитлерюгендa. Смысл убедительный, хоть и несколько иллюстративный. Кажется, этот новый Поприщин никогда не воскликнет: “Они льют мне на голову холодную воду! Матушка, спаси твоего бедного сына!” Но ответом на фантазии становится реальное насилие, оно неизбежно множится, поскольку имманентно людской природе. Холодная вода на голову прольется, и маленький, жалкий, уже действительно сумасшедший скорчится на авансцене.
Артист играет множество нюансов состояния своего героя, создавая тонкий и вместе с тем рельефный рисунок роли. И все же такое явное стремление втиснуть гоголевскую многомерность в жесткую концепцию делает спектакль холодноватым, рассудочным.
“Цинк (Zn)”. Государственный молодежный театр Литвы / Театр “Meno Fortas” (Литва)
Спектакль Э. Някрошюса по произведениям Светланы Алексиевич “Цинковые мальчики” и “Чернобыльская молитва” вызвал на фестивале наиболее ожесточенную полемику. Звучали даже гневные вопросы: “Почему этот литовец вызвался бередить наши исторические раны, какое ему до всего этого дело?” Степень агрессивности таких вопросов прямо пропорциональна силе, с которой режиссер демонстрирует нашу враждебную неготовность нести ответственность за свою, чужую и общую вину. Режиссера упрекали в том, что он соединил два разнородных текста, в том, что не избежал повествовательности.
Думается, этот спектакль необходим обществу, так же как для здоровья организма необходим химический элемент цинк. Да, режиссер объединил события двух катастроф — неправой, чуждой войны и техногенной аварии. Эти истории сопрягаются, поскольку в основе их преступное небрежение жизнями, судьбами людей, когда кровь людская — водица, а затем — колоссальный обман, умолчание о размерах и реальных фактах катастрофы.
В спектакле сосуществуют два параллельных ряда — сугубо театральный, метафорический стиль режиссера и текст самой Алексиевич, записанные ею правдивые человеческие истории, жуткие и трагические. Режиссер эту жуть и трагизм не нагнетает, из массы свидетельств выбраны лишь несколько, актеры произносят монологи без надрыва — так говорят о боли, которая всегда с тобой. Актеры тонко, органично переходят от карикатур и гротеска к пронзительным исповедям. Возможно, русскоязычному зрителю не так легко оценить тонкость игры, впечатление повествовательности создается еще и потому, что мы читаем строки текста на экране.
Первый — “афганский” — акт спектакля кажется экспозиционным, режиссер вроде собирает пазл из пока еще разрозненных частей. Во втором акте все объединяется, действие становится динамичней, хотя литературного текста там больше — история любви, рассказанная женой погибшего пожарного, история утраченного детства, история человека, забравшего из Чернобыля дверь отчего дома... Может, такой эффект еще и потому, что защитные силы организма срабатывают против военных зверств, а чернобыльские сюжеты более человеческие, что ли.
В конце первого действия актриса, играющая Светлану, трижды повторяет текст советской воинской присяги, она, женщина, как бы пробует присягу на вкус, произносит ее с разными интонациями, даже с легким эротическим оттенком, тут уже, возможно, что-то по Фрейду — сила правит миром так же, как секс.
“Цинк” — спектакль человеческих историй. А в центре его история женщины, писательницы, взвалившей на себя непомерную ношу свидетельствовать правду на суде истории. Хрупкая, затянутая в элегантный черный костюм Алдона Бяндорюте внешне мало похожа на славянку Алексиевич, это не биографический спектакль, скорее, апология сопротивления системе. Уюта нет, покоя нет — это начинается неосознанно, с детства. В начале действия на сцену выбегает Светлана-девочка, ее встречают жутковатые фигуры с длинными носами — не то пресловутые Карл и Клара, не то Дед Мороз и Снегурочка в духе гофманиады. Они дарят Светлане картонных слоников — гротескно сниженный символ счастья. Потом эти слоны, как в дурном сне, будут преследовать героиню. Мотив бега, убегания не раз повторится в течение спектакля. Героиня словно пытается убежать от своей миссии, от свыше возложенного на нее креста. Вот и тяжелый бобинный магнитофон она пытается забыть, оставить, да он не позволяет, самопроизвольно окликая хозяйку.
От своей судьбы и человеческих судеб никуда не деться, если ты рожден, чтобы “выйти на площадь”. А в спектакле — на стадион. Сцены суда над Алексиевич разыгрываются как гротескный футбольный матч, где все и всё играет против нее. Раз за разом персонажи книг Алексиевич вступают в меловой круг — место обвинительной речи. Признавая правоту и правду писательницы, они все равно требуют суда над ней, устраивая настоящую травлю. Стоит вспомнить вой, который поднялся после присуждения Алексиевич Нобелевской премии, — разве это не продолжение сюжета?
Во втором действии, рассказывая о Чернобыле, актриса выстукивает ладонями ритм текста. И кажется, что она отбивает ладони до крови, пытаясь достучаться до нас, привычно, упорно сопротивляющихся правде. “Только не говорите мне, что эта война закончилась”. Войны не кончаются никогда. В том числе и войны с народом. Спектакль Эймунтаса Някрошюса при всей его сдержанности — cтрастное обращение ко всем нам, так и не покаявшимся. И недаром в финале слышен явный намек на привычное, удобное молчание...
“То, что проходит мимо”. Международный театр Амстердама
Спектакль Иво ван Хове по роману Луиса Куперуса “О старых людях, о том, что проходит мимо” гармоничен во всех составляющих элементах — отличная литература голландского классика начала ХХ века, высококлассная режиссура, слитный актерский ансамбль, стильная музыка (композитор Харри де Вит, присутствуя на сцене, подзвучивает действие), игра света... Но все же один элемент стройной системы стоит выделить особенно — блистательная сценография Яна Версвейвельда моделирует не только пространство, но и смыслы, художник — достойный соавтор режиссера. Огромная сцена “Балтийского дома”, кажется, уходит в бесконечность, длинный коридор, образованный рядом стульев, замыкается зеркалом, еще более углубляющим перспективу. То ли это коридор, в который попадают души после смерти, тоннель, в конце которого нет ни искры света, всех ожидает одна ночь. Да и живы ли еще эти люди, бесшумно занимающие места на стульях? Спектакль ван Хове, пожалуй, самый пессимистичный и безнадежный в афише фестиваля. При этом он завораживающе красив, режиссер и сценограф играют вроде бы привычными приемами — снег, дым, видеопроекция, но результат достигается сочетанием элементов. В струях искрящегося снега герои группируются под огромным черным зонтом — возникает потрясающая графика. Плотный, слоистый дым (“Это сизый зимний дым / Мглы над именем моим”) окутывает сцену, поглощая героев, последним падает в дымную бездну главный герой — искусствовед, эссеист Лот (Аус Грейданус-мл.).
Роман Л. Куперуса — история семьи, почти буквально хранящей скелет в шкафу. Бабушка Лота в молодости убила мужа ради любовника. Теперь им обоим за девяносто, и они ждут даже не смерти, а наказания за преступление. Их вина ложится на младшие поколения. То, что проходит мимо — это жизнь, в спектакле целый калейдоскоп непрожитых, несостоявшихся жизней. Ситуация воспроизводится в исполнении одной, другой, третьей пары, сразу даже не понимаешь, что одна пара сменила другую.
На всех лежит печать вырождения, некой патологии. Первая же сцена между Лотом и его матерью (Кателейне Дамен), целующей сына взасос, вынуждает заподозрить инцест. Но оборачивается поисками нежности и тепла, которых так не хватает всем в этой холодной северной семье. Север есть север, и юг есть юг — эмоциями обладают лишь живущая в Италии сестра Лота и ее любовник. Лот, обнимающий любовника сестры, как бы пытается заразиться от него чувственностью, страстью. Тщетно.
Множество мотивов спектакля связаны темой человеческого бессилия, угасания. Рок, тяготеющий над семейством, — это поразившая всех преждевременная старость. Старость — это ад, в страхе перед которым они пребывают постоянно. Очень пессимистичный спектакль.