Фосфены — это зрительные иллюзии, возникающие перед глазами человека и могущие накладываться на реальные очертания мира. Режиссер Андрей Шляпин предлагает зрителю свои собственные фосфены по поводу чеховской “Чайки”.
Впрочем, зрительные иллюзии видит и Костя Треплев, наклеивая черные крестики скотча на свои глаза. Да и весь представляемый спектакль (не только “Люди, львы, орлы и куропатки...”) сочинен Костей. Мы, зрители, присутствуем на его репетиции. Здесь всё — театр, начиная с представления персонажей публике (как вы догадываетесь, “четвертой стены” не будет). Явятся стильные девушки в черном и превратят актеров в персонажей, со скрежетом займет свое место жестяная луна и пухлый амурчик (“тихий ангел пролетел”). Будут маскарадные костюмы и накладные носы, игра в радиотеатр и телеинтервью и, собственно, игра с публикой. Да так, что антракт окажется вовсе не антрактом, а музыкальным и поэтическим продолжением действия. И, конечно, этим играм соответствует сценическое пространство — колонны, полукруглые ступени амфитеатра, кресла. В центре квадратный пандус для игры. Внизу песочница. Вверху ударная установка. Заметно деление на три яруса, как в вертепе: вверху небо (там место для музыки и Мировой души), в середине земля (там будет толочься, метаться, произносить реплики, играть для публики основная масса персонажей), внизу преисподняя (для безмолвных, сокровенных эпизодов). И все три яруса задействованы одновременно. Материя чеховской пьесы обращена в зал, разомкнута, как бы возвращая зрителя к тому театру, от которого стремились уйти и сам драматург, и основатели МХТ. Здесь всё для публики, всё на миру. Персонажи либо существуют в стихии игры — притворства, либо исповедуются — искренне, надрывно, исступленно. Кому-то дан монолог, кому-то песня, кому-то стихи. А кому-то и то, и другое, и третье. Можно допустить, что они выполняют функцию зонгов. Со времени написания пьесы прошло более ста лет, поэтому неудивительно применение новых театральных ключей для открытия текста — и брехтовских, и абсурдистских. Да и постмодерн никто еще не отменял.
Больше всего здесь дано Маше. Она по воле автора спектакля превращается в одного из центральных персонажей. Главное, она талантлива. Именно с ней Костя делится своими фосфенами. Она солистка рок-группы, лидером которой является Костя (ударник), а одним из участников — Медведенко (гитара). И этот любовный треугольник приобретает совсем другое звучание. В каком-то смысле это люди одной породы. И неуклюжий текст о тяжелой учительской жизни Медведенко (А .Колупанов) произносит, надевая сценический костюм (нелепые латы и шлем), то есть как бы играя роль. Зато как яростен и подлинен он в своей страсти, выражающейся не в словах, когда окунает Машу в воду, почти топит в раскрывшемся озере, когда заваливает ее на песке и получает затрещину, а потом целует жадно и исступленно. Как потом связывает себя веревкой с женой, не отпуская, удерживая до последнего. И как уходит, освободив. Впервые у меня создалось впечатление, что у Маши и Медведенко есть будущее. И Маша не погибнет со смертью Константина. Потому что она — творец. Ей есть чем жить. А пока ее душа воплощается в песнях Дианы Арбениной. “Я редкая птица, прощай!” — поет вживую в антракте Маша (С. Баранова-Кивилева). А в это время Дорн (В. Гусев) падает в озеро, с трудом выбирается и снова падает, и так несколько раз. Доктор так же, как и Маша, выведен на первый план. Он несет в себе и частичку Астрова, и, возможно, самого Антона Палыча, с явной примесью беккетовского одиночества и отчаяния. Необычен сам его облик: в современных джинсах (взамен традиционного костюма), свитере и черной шапочке, какие носит современная молодежь, всегда внутренне сосредоточенный, мучительно раздумывающий. Полина Андреевна (М. Шлейхер) связывает его по рукам и ногам. Есть сцена, где она буквально висит на нем как ноша, от которой невозможно избавиться. Полина здесь тоже трагический персонаж. Если он Астров, то она Соня (“Я некрасива!”). С неизменным аквариумом (в нем рыбка, обещавшая выполнить желание), еще одна страдающая, заблудшая душа. В эти отношения затянут и Шамраев (И. Третяк), устраивающий скандал напоказ, для жены и любовника. Его брошенный наземь пиджак Дорн наденет на плечи Полины. А потом выльет содержимое аквариума и уйдет через зрительный зал на свободу.
Костя Треплев (Д. Поддубный) лишен такой возможности, поскольку он здесь автор. А еще он крепко завязан в своем “треугольнике”: он, мама, Нина. Костя пишет пьесы и песни, Костя играет на барабанах. Костя бунтует. В сцене представления своей декадентской пьесы он понимает, что останется непонятым. И текст не звучит (хотя накануне репетировался). Нина стоит и молчит ровно 4 минуты 33 секунды (знаменитое “сочинение” Джона Кейджа), проживая монолог внутри (и березниковская публика терпеливо ждет, а потом разражается аплодисментами). Костя любит Нину. Костя любит маму. Аркадина и Нина, в сущности, представляют один женский тип — амазонки, победительницы. Не случайно обе одеты в брючные комбинезоны: Аркадина в кремовый, Нина в красный. Ирина Николаевна (О. Любицкая) напоминает кинодиву 30-х годов: стильная, рыжеволосая, молодая (ей пойдет, наверное, мужской костюм а ля Марлен Дитрих). Она холодна, расчетлива, никогда не теряет головы. Даже скандал Тригорину закатывает медленно, методично, разбивая тарелку за тарелкой. Всегда начеку. Всегда в игре, особенно перед соперницей. Нину же (Н. Соколова) переполняет жажда жизни, она часто вскрикивает от восторга и подпрыгивает, легкая, стремительная, почти летящая. При этом она обладает острым зрением и наблюдательностью (ну чем не чайка), сразу распознав и выделив Тригорина (Д. Ярыгин), который здесь ведет себя как наркоман, маниакально привязанный к ручке и листу бумаги. При потере ручки ощущает растерянность, беспокойство, тоску. При возвращении предмета успокаивается и начинает бешено строчить по бумаге. Оп-ля! — стоит Нине поиграть перед его лицом ручкой, и писатель сфокусирует на ней свое зрение. Их разговор о писательской доле подается как интервью, телешоу. Но звезда вдруг нарушает сценарий и обрушивает на аудиторию свою горькую исповедь. И тут же драма оборачивается фарсом: на сцене материализуются гигантские горы бумаги (исписанной писателем), в которые может зарываться Нина, прячась от Аркадиной и выныривая в самые неожиданные моменты. Впрочем, и Нина получает свой момент лирики — в антракте, когда читает прекрасные стихи Жака Превера “Как нарисовать птицу”. Но даже в финальной, страдающей Нине чувствуется огромный запас прочности. Она выживет. Она добьется.
Спектакль рассыпается на отдельные стеклышки и собирается как в калейдоскопе: вот драма, вот комедия, вот трагедия, вот фарс. Меняются ритмы, трансформируется пространство. То ловкие девушки “от театра” забрасывают сцену подушками — и уже на этих белоснежных “облаках” разлеглись философствующие Дорн и Сорин (А. Кирпищиков); то Костя краской выводит на поднявшемся заборе “любви нет”; то покуривают, отнимая друг у друга сигарету, Маша с Дорном; то сверху опускается бутафорское сердечко “для поцелуев”, окольцовывая Нину и Тригорина; то поет песенку из “Кабаре” расшалившаяся Аркадина. Как все нервны! И сколько любви...
В финале актеры-персонажи выходят на поклон. Но вдруг спотыкается и падает Костя. Его поднимают. Он падает снова. А потом и все остальные за ним. Все кончено. Все умерли. И только чайка-Нина расправляет над ними свои полотняные крылья. Мировая душа театра.