Конкурс “Евразия” — личный проект. Объявляет его Николай Коляда, читает все тексты Николай Коляда, награждает Николай Коляда. Пьесы самые различные по географическому признаку, по жанру, по стилю; и все же есть в них некоторое единство. Те что приходят на конкурс и в особенности попадают в лонг-лист — обычно более или менее реалистичны, исполнены социальной критики, точно отмечают тенденции последнего времени. В каком-то смысле эти тексты объединены общностью формы — а вот тематика их, естественно, различна.
Говоря о единстве формы, я вовсе не свожу прочитанные тексты к гениально сконструированной и отлично работающей формуле “сначала посмеялись, потом поплакали”. Я говорю скорее о реалистических тенденциях, о драматургическом “слухачестве”, психоаналитической природе пьес-исследований. Вмеcте с тем, в новой “Евразии” ярко отражены и новые формы коммуникации: есть пьесы-блоги, пьесы-посты, пьесы-переписки.
На фоне наблюдаемого единства формы ярче оказывается тематическое разнообразие пьес. Они рассказывают о любви и ненависти, о единстве и одиночестве, о братстве и раздробленности — и побеждают, перевешивают состояния кризисные. Говорит ли это о том, что мы живем в мире на пороге кризиса? Но впрочем, когда мы жили иначе? А пьесы, написанные на нерве, на живой боли, всегда честнее.
Молчать vs говорить
Нарастает в современной драматургии значимость темы собственного голоса.
Эту тему наиболее ярко заявила в прошлом году Настя Букреева в пьесе “Ганди молчал по субботам”1. Более мягкое, более спокойное прочтение того же конфликта представила Мария Малухина в “Замыкании”: его главный герой заикающийся мальчик Тёма уходит в молчание в знак протеста против семейного непонимания. Молчание Тёмы становится только внешним проявлением того нарушения коммуникации, которым давно страдает семья. Папа изменяет жене с “Тупсиком”, мама решает вести видеоблог, бабушка полна собственной культурной жизни... И чтобы они все заговорили друг с другом, услышали друг друга — должен настать какой-то кризис.
А вот герои пьесы Ксении Пещик “Поход”, в принципе, говорят без конца — вот только не совсем между собой. Семья выбралась в поход без гида, и до определенного момента их путешествие — путешествие чужаков (дочь ведет блог, папа считает шаги, мама причитает), только маленький сын задает точные даже в своей фантазийности вопросы: “А у дерева есть желудок?”, “Ты можешь глотать сахарную вату и выдыхать ее через нос облачком?” Он же и автор точной оценки семьи: “Сумасшедшие носят белые халаты с длинными рукавами и им их завязывают сзади. Но они разговаривают как вы!” Семья не взяла гида и заблудилась — но гиды образуют хор в духе древних трагедий. Впрочем, трагедии не случается: опасность объединяет семью и наконец делает возможным диалог между ними.
В мире, полном противоречивых запросов к индивидуальности, сложно выговорить себя, сложно быть честным. Темы семейной неверности встречаются в ряде пьес, в частности “33 трамвай” Оксаны Бродовиковой, “Паразит” Екатерины Жмыровой. “Таксидермия для начинающих” Анны Кочергиной.
Выходом из круговорота лжи, в котором теряется личность, тоже становится разговор, откровенность. Но и откровенность не так-то просто дается: так, в финале пьесы Марины Довгер “Какой на вкус кактус” главная героиня приходит к собственному сыну на тренинг: “Научи меня посылать всех на... ну, на... Антон. На х...? Тоня. Да”.
Запомнить vs опубликовать
Современный мир стремительно приобретает виртуальные очертания, уже непредставим без своего цифрового двойника. Тот же Николай Коляда подробно, с картинками, рассказывает в “Фейсбуке” о своей жизни и театре, а на юбилейную поездку его замечательной актрисы Тамары Зиминой в Доминикану Интернет собирал всем миром.
В современные пьесы виртуальная реальность вторгается мощным потоком. Так, текст Юли Ионушайте “Игра окончена”, который мог бы показаться военной драмой, оказывается репортажем с жестокого испытания компьютерной игры.
“Selfuck” Леры Чеботаревой наглядно демонстрирует и то, как люди стремятся приукрасить свою жизнь в Сети, — и то, как Сеть влияет на людей. У каждой из героинь пьесы в жизни немало проблем, но каждая старается выглядеть в Сети не просто успешной — преуспевающей. Грустное закулисье — одиночество, измены, нехватка времени и денег — в Сети заслонено блестящей стильной вывеской, что бы для нее ни было необходимо: подкачать губы и попу, купить самой себе букет, столкнуть подругу с крыши. Углубляется тематика с появлением еще одной блогерши, Карины: как выясняется, после смерти душа может жить в Cети: “Теперь я осталась жить здесь. В киберпространстве. И буду следить за тобой. Что бы ты ни выкладывала”.
В пьесе Сергея Давыдова “Отличный парень” сам этот парень Миша оказывается полувиртуальной сущностью, разработкой компьютерного персонажа. Вживленный в реальность, он чувствует себя странно, окружен странными людьми и обстоятельствами, но старается всем подыграть и всем уступить: ведь он же отличный парень. Эта компьютерная аллегория неплохо отражает современные запросы к человеку: будь позитивным, нравься, нравься, нравься. Иначе — демонтируют.
С темой виртуальной — на сей раз рекламной — реальности интересно работает Екатерина Августеняк в пьесе “Духи”. Не попавший в лонг-лист, этот текст представляет интересный эксперимент по форме. Пять героев пьесы — безымянные пронумерованные покупатели, их непересекающиеся монологи перемежаются рекламными вставками, создавая нераздельный, одновременно безумный и поэтический дискурс современного аудио-пространства:
“Он (задуман как ода нереальному) говорит: дерево. Я (нетипичная, возбуждающая, блистательная) спрашиваю: какое (охлаждающее и бодрящее) дерево? Он говорит (в сердце добавлен листочек): не знаю. Ну, большое (это переплетение ингредиентов) — маленькое? Сосна, береза? Обычное такое, говорит (словно порыв свежего ветра), дерево. Ну вот простое. Такое. Понимаешь?”
Важно помнить: виртуальное — это не только и не столько цифровое. Каждый из нас живет в собственном мире, в той или иной мере обособленном от других. Так, в страшноватой пьесе Марии Стародубцевой и Ксении Жуковой “Волны бьются о скалы” рассказывается о жизни на отдаленном курильском острове Шикотан. И пока мать и отец на краю социальной пропасти сражаются в собственных боях и друг с другом, их дочь-инвалид видит мир, полный жизни и поэзии: “Остров Шикотан сам по себе маленький, сопок здесь немного, но и одной достаточно, чтобы угрожающе нависать над селом. Как большой, поросший еловым лесом клюв с зубами – скалами”.
Быть собой vs быть хорошим
Области виртуальной реальности вновь актуализируют проблему социальных ролей. В цифровом мире ты можешь быть распрекрасным эльфом 80-го уровня, но в жизни тебе приходится как минимум зарабатывать на жизнь.
Как быть, если не умер молодым? Что делать, когда, словами Чижа, “стал делать деньги вчерашний бунтарь и вчерашний певец”? Для сознания юношеского эта трансформация действительно почти непереносима; переход из юноши в мужчину кажется социальной смертью.
Пьеса Ивана Андреева “По сучьему веленью” посвящена как раз этой теме. Автор иронично и жестко моделирует исполнение завета “остепенись”: главный герой из музыканта становится звукарем-неудачником, а потом и безработным; а горячая девчонка из толпы оборачивается занудной женой с анекдотической тещей. Но есть, есть варианты: как говорит “положительный герой” Игорь: “А гречка-то нынче подорожала — да? Мне, Антоха, до тошноты скучно об этом разговоры разговаривать. Не знаю почему. Наверное, я боюсь состариться. Надо заниматься любимым делом — вот тогда останешься молодым навсегда. Такие дела, друг. Такие дела”. Пьеса Андреева — гимн вечной молодости, но гимн довольно наивный, на уровне риторики русского рок-н-ролла конца девяностых: недаром пьеса оснащена цитатами оттуда. И дело не в глубине проблематики — проблема-то и правда есть, — а в глубине ее решения: по пьесе оказывается, что подгузники и ипотека — это и есть крах всех юношеских мечтаний. А в жизни, наверное, все немного сложнее.
Интереснее та же коллизия внутреннего ощущения и внешних требований решена в пьесе Алексея Житковского “Горка” — одной из самых ярких на нынешнем конкурсе. Жизнь детсадовской воспитательницы представлена как непростой путь между бессмысленными приказами начальства, непростой личной жизнью и отношениями с детьми. Символом беспощадной работы оказывается ледяная горка, которую нужно установить на площадке детсада, горка, по сути, ненужная, но принципиальная для начальства. А внезапным катализатором перерождения становится для главной героини Насти забытый родными в детсаду мальчик Озод — кажется, таджик, но это не точно. Только этому маленькому мужчине она на какое-то время оказывается по-настоящему нужна.
Подростковое время — это вообще территория постоянных колебаний идентификации, территория поиска себя. Эту тематическую область затрагивает много текстов “Евразии”, в том числе пьесы “Доживем до выходных” К. Гимаздтинова, “Когда я вырасту — стану Машей” Маргариты Кадацкой, “В моем облаке” Вики Параскивы, “Мышеловка” Михаила Сивцева, “Юра” Тони Яблочкиной2.
Но ведь подростковый возраст — сегодня уже не возраст, а состояние: оно отражено в подзаголовке пьесы Маши Конторович: “Пьеса о том, что делать, если тебе 24, а ты все еще не знаешь, кем станешь, когда вырастешь”. Пьеса “Пол это лава, а Маша шалава” — самоироничное и поэтичное исследование женской сути, любви, проверка социальных ограничений на прочность, а ярлыков — на точность.
Быть собой и при этом быть в обществе вообще непросто, и в этом убеждается главный герой пьесы Романа Дымшакова и Семена Вяткина “Кутья”. Егор приходит в дом, где его принимают за недавно умершего Юру. “Воскресший” оказывается вовлечен в круговорот сложных социальных отношений, обязательств, долгов — из социального гротеска пьеса уходит почти в мистику.
Сложности идентификации себя с собой-в-прошлом характеризует пьеса Евгения Ионова “Мертв-болен”; уже в первой строке указан “Леша, он же Данила”. Путь к обретению себя замешан на работе с виной, с прошлым — и на поиске любви.
А если самоидентификация дает трещину, появляется воображаемый друг, и если в детстве это нормально, то во взрослом поименовано диагнозом (“Саша и Маша идут грабить банк” Натальи Кокаревой).
Пожалуй, самый крутой фокус идентификации происходит в пьесе Глафиры Захаровой “Мальчик Лаврик, или Канада forever!” История о судьбе сироты, сложного приемыша, в конце переживает сюжетный твист, который заставляет взглянуть на всю историю по-другому.
В чем-то родственна “Лаврику” и одна и самых энергийных, поэтичных и экологичных пьес “Евразии” — “Веселые волки” Евгения Бабушкина3, где мир людей соотнесен с диковатым и страстным миром волков; где люди в чем-то похожи на волков, а в чем-то сильно уступают им.
Помнить vs забыть
Одна из серьезных проблем российского общества — глобальная недоосмысленность истории. Слишком часто за историю выдается идеология, правда приукрашивается и перерождается в миф. Исследование истории — насущная творческая задача, и авторы “Евразии” занимаются осмыслением прошедшего в различных масштабах и на различном материале.
Ринат Ахметов в драме “Итальянка” изображает Неаполь 1943—-1944 годов. Алина Чернова в пьесе “Гнездо буревестника” фантазийно реконструирует фрагмент биографий Горького и Гайдара. Клавдия Федорова в “Койке” воссоздает атмосферу съемной квартиры 1960-х. “Просто Юра” Александра Тюжина — ностальгическая история, завершающаяся полетом Гагарина. Алексей Синяев в пьесе “Эринии” поднимает серьезную тему ответственности за свои поступки на материале сталинской судебной системы.
В хорошо сделанной пьесе Павла Соколова “Поминки по Филу” становится понятно, что даже недавняя история (совместное прошлое одноклассников) — важный культурный пласт, основа единства поколения, возможный источник идентичности.
Алексей Нелаев в политической сатире “Шахерезада. Ночь любви” трактует события современности через персидские сказки: Шахрияру во сне является Николай Расторгуев, а возлюбленная его Шахерезада оказывается американским шпионом.
История бывает разного масштаба; но что в государственной истории, что в мировой — прошлое нельзя просто пересочинять и извлеченные из него уроки необходимо перепроверять. Это ярко демонстрирует Кристина Гортман в пьесе “Вкл-выкл”, в которой главный герой показан ребенком и взрослым, а главная проблема в его семье остается та же. Включив-выключив свет, проблему не решишь; прошлое невозможно скрыть навсегда. Только прямое и честное обращение к истории, с ее старыми нарывами и болезненными местами, способствует излечению родовых ран.
Историю невозможно исправить, ее можно лишь помнить — чтобы не повторить своих ошибок. Эта мысль прослеживается в драме Дмитрия Соколова “Огонек”, где главная героиня делает самый главный и нелегкий выбор в жизни, вспоминая старый, как будто бы легкий и неправильный.
Одним из самых ярких текстов этого конкурса стала “Рашeн лалабай” Викентия Брызя: это история о том, как приморский восточный город переживает девяностые и миллениум; как легко выгнать человека из его лубяной избушки и сместить его с привычного места в социуме. Страшная и поэтичная пьеса заканчивается аккордом о времени и о месте: “Дима жил в городе, город был на краю. Колчак здесь ночевал не один. А Моэм в столовой на ЖД вокзале год ждал заказанный борщ. Город лежал на берегу Японского моря, в которое много-много лет и спускал всю свою канализацию. Рыбы морщились и переставали тут нереститься. Люди морщились, но продолжали”.
Тема истории, как и тема поиска себя, тесно смыкается с образом времени. Например, даже пугает видимое отсутствие времени и перемен в пьесе Марины Дадыченко “Крыса” — полифоничной сложной истории, где героиня живет в вечной съемной квартире, со странными соседями, как в общаге, в вечном настоящем, за которым, кажется, не наступит будущего.
Любить vs убивать
Любовь, как известно, долго терпит и милосердствует, не завидует и не превозносится, всему верит, все переносит.
Любви не хватает, категорически не хватает. Ее ищут герои, к ней бегут. В трогательной и серьезной подростковой истории Евгения Ионова “Пятка” мальчик Яков остается сиротой и сбегает к бабушке из приюта: пусть она и слегка полоумная, но она лучшее, что у него осталось. Только любовь спасает от “собирателя кошмаров” — смерти.
Любви противостоит... да все что угодно. Например, социальные роли и ожидания. Так происходит в одной из самых сильных, откровенных пьес этой “Евразии” — двух монологах, написанных Екатериной Бронниковой и Романом Дымшаковым под общим названием “Научи меня любить”. Любить — не умеем; умеем — гулять, фоткаться, катиться по накатанной; но в любви становимся неловкими и глупыми, закомплексованными и резкими, как подростки. Порой это кончается непоправимо. Но в этой пьесе, постоянно обманывающей читательские ожидания, любовь все-таки прорастет: коряво, глупо, счастливо. “Когда б вы знали, из какого сора...”
Две противоположности: тяга к любви и смерти, либидо и мортидо. Любовь дополняется смертью. Так происходит, например, в пьесе Екатерины Васильевой “Я боюсь любить тебя”, где Он любит Ее несмотря на ее болезнь и опасность, с ней связанную.
Напрямую любовь поверяется смертью в монопьесе Николая Ермохина “Шлагбаум”. Любовь не прекращается со смертью: Валера, приходя на могилу жены, продолжает спорить с ней и советоваться, угрожать и разоблачать, а она отвечает ему взаимностью — является по ночам. Странные, перекореженные, ломаные отношения, и это тоже любовь до гроба, вернее даже за его пределами. И недаром подлеченный психотропными препаратами Валера, приходя на могилку, просит жену все-таки не бросать его. Приходить.
Реальная любовь и действительная жизнь нередко ставят перед драматургами и их героями проблемы, которые долготерпением и милосердствованием не излечишь. И тут на смену любви приходят понятия более жесткие, фрейдистские, архаичные.
Герою пьесы Виктора Алексеева “Pater familias” Максиму приходится ради любви выходить на прямое противостояние со своим отцом. И здесь не только фрейдистское противостояние, здесь прямое отрицание патриархальности как права сильного. Страшный финал пьесы связан не столько со стремлением свергнуть старшего, сколько с необходимостью перервать насилие, которое для отца семейства становится кодом жизни.
А кто-то и о любви не задумывается; есть в конкурсе архаичные по внутреннему содержанию тексты, исполненные насилия как способа выживания. Так, в монопьесе Алексея Битюцких “Как я научился жить” герой разбирается со старым “моральным долгом”: ему не дает нормально жить унижение, перенесенное в девятилетнем возрасте. Спокойно-отстраненный и подробный стиль повествования, этакая смесь Гришковца и Тарантино, неспешно втягивает слушателя в первой половине пьесы — чтобы затем развернуться забавной и жесткой недобрутальной историей в духе “Бойцовского клуба”. Девушка записала героя на бокс, чтобы он мог отомстить давнему обидчику; но не все так просто, и даже если ты наваляешь Стасу, никто не помешает ему отомстить посерьезнее. Монолог героя симптоматичен, он вскрывает странное межмирное состояние современного человека: вроде и работаю, а денег нет; вроде девушка и есть, но не все понятно. Последняя фраза пьесы: “Нет возможности взять и себя ущипнуть, чтобы почувствовать, что я живой” — показательная метафора самоощущения героя нашего времени.
Значительно жестче и “тарантинистее” пьеса того же автора “Я — Настя”, отмеченная также отстраненной позицией и многословием, подробностью описаний (но не переживаний), а также кровавыми деталями. Героиня, поминая Бриджит Джонс и стараясь практиковать позитивное отношение к миру, навязчиво составляет списки в тщетном стремлении контролировать свою жизнь: “Основа любого успешного движения к цели — это четко знать все пункты. А лучше их вообще постоянно разбивать на А, Б и так далее”.
Еще больше “бодрого”, какого-то беззаботного насилия — в пьесах Натальи Гапоновой “Милая Мила” и “Полина ела пирожки”, а также в “Урожае” братьев Перепалец. Насилие в этих пьесах можно рассматривать как метафору жестокости современного мира, однако задор в его изображении заставляет задуматься: что говорят нам авторы о нас самих и о себе.
А вот разрушение дома в пьесе Антона Горынина “Карточный домик” — предостережение o хрупкости современного мира, где все мы, такие разные, живем бок о бок.
Обобщенный портрет автора “Евразии” — человек довольно молодой, разбирающийся, как и положено позднему подростку, со своим местом в жизни, болезненно переживающий растянутую во времени инициацию во взрослость. Это состояние показательно для нашего общества, застывшего между формациями, в чем-то инфантильного, сталкивающегося постоянно со вполне взрослыми вопросами и проблемами выживания.
“Евразия-2018” говорит о разном, о больном и важном. Если кто-то зовет выйти из зоны комфорта — для нас это не подходит. Как евреи за Моисеем, мы так давно из нее вышли и странствуем в пустыне десятилетиями, что уже не знаем, как туда вернуться.
1 “Современная драматургия”, № 1, 2018 г.
2 Там же.
3 Там же.