Новый спектакль Театра Наций носит название-обманку “Утопия”. Так часто называют определенный жанр литературы, но пьеса Михаила Дурненкова, конечно же, не утопия.
По ее сюжету, то ли бизнесмен, то ли чиновник Андрей находит бывших хозяев давно закрывшейся пивной “Утопия”, чтобы они снова ее открыли. Это бывшие муж и жена Лёха и Надя и их сын Юра. Зачем это нужно Андрею, он не объясняет, но щедро дает деньги и указания, чтобы все было в точности как тогда, в его молодости. А именно, дрянное пиво и дешевые занавески. Бывшая семья после долгих раздумий (Лёха пытается убедить Надю, что в этот раз все будет по-другому) соглашается и снова открывает “Утопию”.
Таким образом, “утопией” в данном случае оказывается обычная пивная. Это как минимум иронично, а как максимум парадоксально, потому что, как известно, “утопия” с греческого переводится как “не-место”. Можно сказать, что пивная “Утопия”, являющаяся любимым местом заказчика Андрея, в то же время — на уровне своей номинации — указывает на некое несуществующее место, “страну, которой не было”. Или которая была только грезой героев, их общим сном.
В этом заложена еще одна “обманка” пьесы. Ведь обычно “утопия” — это либо несбыточная мечта о прекрасном будущем, либо инструкция и / или попытка претворить в жизнь некий идеал. Утопия так или иначе всегда связана с образом будущего. Но в пьесе Дурненкова все наоборот. Герои ищут утопию в прошлом.
Но о каком именно прошлом идет речь? И почему это важно? Чтобы ответить на эти вопросы, обратимся к спектаклю.
Режиссер Марат Гацалов не ищет проторенных путей и действует опосредованно. Вместо того чтобы оформлять сцену как пивнушку и таким образом в фактуре вещей запечатлевать время, он с художником Ксений Перетрухиной придумывает нечто более концептуальное: создает на сцене дух утопии, а именно — ее иллюзорность. Все происходящее на сцене зрители видят через отражение в огромном (во всю длину сцены) зеркале, нависающем над актерами под углом сорок пять градусов. Правда, те, кто сидят на первых рядах, имеют возможность видеть и непосредственно актеров — скорее, их затылки, так как большую часть действия актеры лежат спиной к зрителю на полу. (Немного смущает безыскусность реквизита в виде разбросанных по полу яблок и веток деревьев, явно отсылающих к Эдему, потерянному Раю).
В спектакле заняты четыре актера. Самый известный из них, снискавший славу еще в конце 1980-х Андрей Соколов, играет своего тезку Андрея. Михаил Орлов играет Лёху, Ольга Белинская — Надю, а (по-видимому, дебютант) Владислав Долженков — их сына Юру. Нельзя сказать, что актерам есть что играть, так как Михаил Дурненков писал не психологическую пьесу. Его герои скорее социальные маски: Андрей — бизнесмен-чиновник, Лёха — алкоголик, Надя — продавщица, Юра — наркоман. Никакой предыстории у них нет, чем они занимались все это время — непонятно. Но понятно, зачем это было нужно драматургу — так очевиднее и фатальнее выражается мысль о невозможности героев измениться, стать другими. Алкоголик останется алкоголиком, наркоман — наркоманом. Однако хочется отметить работу Соколова — он очень удачно играет легкую инфернальность своего героя, соблазняющего Лёху надеждой вновь вернуть свою семью и свою прошлую жизнь.
Так какое же время — по мысли авторов спектакля — хотят вернуть герои? Внимательный зритель не может не заметить, что герой Соколова все время носит с собой борсетку. Ту самую борсетку, без которой невозможно представить себе “лихие девяностые”. Кроме этого в спектакле используется — надо сказать, до неузнаваемости переделанная — музыка, звучавшая тогда же (Наташа Королева, Аркадий Укупник и другие). Очевидно, что прошлое, о котором говорит нам Гацалов в своем спектакле, те самые девяностые.
Почему именно девяностые? Как кажется, ответ на этот вопрос и делает этот спектакль по-настоящему злободневным и болевым. Ведь это было время перемен и надежд на будущее, которые так и не воплотились. Девяностые и есть та самая утопия. Эпоха свободы, которую не повторить.