2018-й год — юбилейный. Франция и вместе с ней вся Европа отметила 50-летие майских событий 1968 года, рабочих забастовок и студенческих протестов, чей дух свободы и коллективного отстаивания своих прав и сейчас для европейцев считается определяющим. В нашей же истории 1968 год памятен противоположным по смыслу событием — вводом советских войск в Чехословакию, поставившим точку не только в Пражской весне, но и в утопических надеждах на “социализм с человеческим лицом”.
Однако помнить можно не только военную агрессию государства. Через несколько дней после начала операции “Дунай” на Красную площадь вышли восемь демонстрантов, которые понимали, что их будут преследовать, но не могли не выйти с лозунгом “За вашу и нашу свободу”. Этот протест стал темой театральной лаборатории “Полдень” в “Гоголь-центре” — части мультимедийного проекта “Семь дат”, в котором “InLiberty” предлагает вспомнить важные вехи истории России как истории борьбы за гражданские и экономические свободы, сопротивления тоталитаризму и диктатуре.
Неудивительно, что из пяти эскизов три были сделаны режиссерами, входившими в сезоне 2013/2014 в группу юбилейного года Театра на Таганке. Уже тогда, отмечая его 50-летие, они показали свой интерес к истории и памяти, а спектакль “1968. Новый мир” Дмитрия Волкострелова и полноценно исследовал контекст произошедшего в 1968 году — через фрагменты из выходивших и не вышедших тогда фильмов (“Любить” Михаила Калика), статей журнала “Новый мир”, воспроизведения бытовых жестов и последних слов на суде Константина Бабицкого, Ларисы Богораз, Вадима Делоне, Владимира Дремлюги, Павла Литвинова.
Именно Дмитрию Волкострелову досталось открывать двухдневный (10 и 11 июня) лабораторный смотр. Название лаборатории здесь становилось главным приемом: над сценой зрители видели таймер, отсчитывающий последние десять минут до того самого полудня, изменившего жизнь нескольких (или многих) человек. Помимо минут и часов цифры маркировали еще и год, и тут тоже происходила трансформация: простым наложением двух чисел (1968 и 2018) и “перетеканием” четкости от одного к другому режиссер акцентировал рифму того времени с сегодняшним днем.
Как проживаются последние моменты перед выходом в известную неизвестность? Десять минут тянутся вечность, в абсолютной тишине. И тишина эта ощущается кожей. На сцене в течение получаса (отсчет времени здесь замедляется, как и ритм самих движений) мы видим одну актрису, и все действие сводится к тому, как молодая красивая девушка в своей квартире молча собирается — куда, не говорится, но подразумевается. Будничные действия — чай-листочки-накрасить лицо-переодеться — превращаются в сюрреальные, рутинная ритуальность сталкивается со зловещей бесцельностью: красивое платье, помада, тушь — чтобы выйти и быть схваченной. При этом такой свитер может и сегодня быть в любом гардеробе, да и платье — почему бы не винтаж, поэтому до конца неясно: это такое “проваливание” современной девушки во времени, реконструкция события или вообще ожидание чего-то совсем другого. Все главное вынесено за скобки.
В следующем эскизе Всеволод Лисовский предложил актерам (вернее, тем, кто решился быть на сцене и неделю ходил на репетиции: оказались там не только профессиональные артисты) высказаться о том, что такое для них свобода сегодня. Пока артисты разыгрывали этюды из своей жизни и философствовали, одновременно выполняя какие-то физические действия с собой или кем-то из зрителей (кто-то увидел свободу в возможности прилюдно раскрасить свое лицо яркой помадой, а кто-то — в том, чтобы по своему желанию катать незнакомца по полу и даже его поцеловать), на задник проецировались текстовые комментарии режиссера, поданные в иронической форме. Мы узнавали, что те, кого видели на сцене, никогда не подвергались настоящим репрессиям, что тюрьма, скорее всего, сейчас художникам не грозит, но свободы больше по сравнению с советским временем не стало. Через проецируемый монтаж (видимо, отрывков из постов фейсбучной ленты, где ужас от происходящего на процессах Серебренникова или Сенцова чередуется с восторгами от культурных событий или просто бытовыми зарисовками) Лисовский приходил сам и приводил зрителей к вопросам: “Как устранить фактор принуждения в своей жизни?”, “Потерпевшие ли мы?” и в самом финале, очевидно, выстраданному: “Не убиваю ли я саму возможность свободы постоянной рефлексией о свободе?”
На последних минутах эскиза исполнители выстраивались в шеренгу и смотрели на нас, а в титрах мы читали, что задача была “быть на сцене абсолютно свободным”, но удалось это только в первый раз, то есть даже три-пять минут быть свободным можно только случайно: было предложено просто постоять со строгими лицами. Здесь, конечно, виртуозно и с иронией разыгрывалась ситуация контролируемой свободы, правил для свободы: вскоре титр сообщил, что стоять необязательно и можно уйти, но догадаются ли они об этом — после недельных разговоров о свободе? Кто-то из зрителей решил переиграть в этом эксперименте режиссера и подсказать такую возможность исполнителям. Но они все равно не стали уходить, и их стояние тут же перестало читаться как принуждение. Почему именно уйти, отказаться от чего-то считается проявлением воли? Участников, кстати (конечно же), было восемь.
Дуэт хореографа и танцовщицы Татьяны Гордеевой и драматурга Екатерины Бондаренко предложил зрителям не просто взглянуть на фото той самой Красной площади, а выйти и принять позы тех, кто решился выйти туда со своим протестом. Кроме демонстрантов 68-го года здесь оказывался, например, и Петр Павленский. Но чья это поза и что это вообще поза протеста, не объявлялось: вы как бы просто держите на весу что-то прямоугольное... Неважно, что ты несешь, что ты показываешь — ты уже вышел на площадь, на сцену, ты уже отделился от остальных. И выйдя, осознаешь, насколько время в центре пустого пространства, перед публикой течет по-другому: держать статичную позу оказывается сродни своего рода околдовыванию или превращению в соляной столб. Что-то вокруг происходит, а ты в другом измерении, твоя жизнь приостановилась, зато ты отчетливо видишь остальных, их реакции, их недоумение. Те восемь человек манифестировали всего несколько минут, пока их не начали прогонять, но чем были эти “всего” несколько минут?..
Выходя на сцену, участники должны были сказать Татьяне и Екатерине, чего им не хватает на Красной площади, они начинали импровизировать: кому-то не хватало там бассейна, а кому-то — свободы. А зрители, кажется, думали: а что бы они сказали в этот момент, что бы предложили поменять?
Привычно думать, что гражданское самосознание развивается прежде всего критичностью, критическим мышлением, но здесь выявлялся огромный ресурс воображения, способности выйти из поставленных рамок или создать новые. А еще, конечно, внимания к реальному человеку, который находится тут же, напротив. Почему свобода вообще часто мыслится через власть над другим? Проверяя на прочность зрителя-добровольца, проверяешь ли ты этим свою и его свободу? Почему на смену застывшим в позах людям и вообще на сцену выходят преимущественно их знакомые и знакомые знакомых? Насколько наш выход и невыход куда-то определяется нашим ближним кругом, нашими социальными связями? Театральные условия, разделение на сцену и зал и при этом отсутствие физического барьера между ними оказались крайне подходящими для такого арт-эксперимента.
В том же направлении исследования — прежде всего себя, своей и окружающих реакции, готовности коммуницировать и быть свободными — пошел и режиссер Семен Александровский. В эскизе с говорящим названием “Репетиция” часть зрителей была приглашена заранее на спектакль в качестве волонтеров. Они должны были держать огромное покрывало с прорезями, под которое остальные, ничего заранее не знающие, могли залезть, съесть приготовленные там сушки, прочитать надписи про манифестацию 1968 года на флажках или растяжках, потом выползти и сесть в зал или встать, просунув голову в одну из тех самых прорезей. Когда кто-то высовывался, волонтеры с покрывалом заливались смехом. Смотреть в глаза незнакомому человеку и видеть, как он над тобой смеется — испытание. Как тут себя вести? Можно было отдать флажок с документальным оппозиционным (а это уже почти синонимы, кажется) текстом одной из девушек, державших этот символический шатер над головами участников. Но реплики двух других: “Да что это они о себе возомнили, домой бы шли”, “У нас-то все нормально” — вызывали мурашки по коже оттого, насколько легко все это произносится, как будто это не игра вовсе, а некое перемалывание косточек окружающим. Было даже что-то откровенно зловещее в том, как некоторые добровольцы заходились от смеха.
Заключительным в лаборатории стал этюд Андрея Стадникова — пожалуй, больше всех сфокусированный на самой истории 68-го, на личностях демонстрантов и свидетелей, тех, кто не побоялся выйти, и тех, кто их повязал и судил. Задержали демонстрантов как бы “обычные граждане” — некоторые военнослужащие, но в штатском, они их и грузили в автобус, а на суде показывали, что просто были возмущены нарушением порядка, оказавшись на площади “случайно”. Стадников реконструировал допрос свидетелей и задержанных так, что было очевидно, насколько сильны вопросы защиты и беспомощны ответы этих “граждан”, судьи и прокурора при заранее понятном результате процесса. В фойе “Гоголь-центра”, где игрался эскиз, это звучало с особенной остротой и горечью. Зрителей рассадили по кругу, внутрь которого, цокая, входили артисты с головами лошадей, а режиссер чертил мелом перед зрителями условную границу, напоминающую окружность циркового манежа: понятная ассоциация.
Однако эта работа показалась самой сырой среди всех эскизов, затянутой и местами просто странной (при чем тут Гоголь, стоило ли кричать барменам, чтобы они замолчали, ибо тут сейчас будут произносить важный текст; комментировать уход зрителей, настойчиво просить у них вещи, например очки, придавая действию какую-то нервозную атмосферу). Однако именно эта “неудобность”, невписываемость эскиза в эстетические рамки позволила задуматься о том, какие мысли владели протестующими. Чем была демонстрация в советское время, что такое она сейчас, для кого она? Думать об адресате, наверное, нужно (иногда в последнюю очередь), и стоит делать то, во что веришь, даже если со стороны это будет казаться бессмыслицей или даже сумасшествием (Виктора Файнберга, одного из демонстрантов 1968 года, признали невменяемым и отправили в психлечебницу). Фундаментальный вопрос сегодня — насколько мы готовы принимать “другое” и признавать его право на существование.