Федор Волков и Екатерина II
Продолжение цикла публикаций о старинном русском театре и его деятелях. Глава из готовящейся к изданию книги “Театр и зрелища в российских столицах XVIII века. Историко-документированные очерки”
“Веселая царица Елисавет” скончалась “на самое Рождество 25 декабря 1761 года в три часа за полудни”1, то есть в первый день святок — самый развеселый момент тогдашней русской жизни, как будто предупредив своих подданных, что теперь будет не до веселья. Наступил годичный траур (как и полагалось по усопшему монарху). На российский престол взошел наследник — ее племянник, внук Петра I (сын его старшей дочери Анны Петровны), великий князь Петр Феодорович, “владеющий герцог Шлезвиг Голштинский” Карл-Петр-Ульрих, новый император российский Петр III. Правда, он сам, несмотря на нескрываемую радость по случаю обретения долгожданной короны, не спешил короноваться и публично “узаконить” этот венец на своей голове, а занялся с ребяческим упоением введением новшеств (в большинстве бесполезных, среди которых и разумные воспринимались уже таковыми же). Самые заветные его проекты “состояли в том, чтобы начать войну с Данией за Шлезвиг2, переменить веру, разойтись с женой (Екатериной. — Л.С.), жениться на любовнице (Елизавете Воронцовой. — Л.С.), вступить в союз с прусским королем (Фридрихом. — Л.С.), которого он называл своим господином и которому собирался принести присягу: хотел дать ему часть своих войск”3. При этом он не скрывал своих мыслей и чувств, презрения ко всем и всему русскому. “Заигравшись”, он не увидел, как в течение полугода росло всеобщее недовольство и ненависть к нему, и наконец... дворцовый переворот!
Уже накануне все вокруг разворачивалось как на театральных подмостках: 27 июня в войсках распространился слух, что императрица Екатерина арестована, все пришло в волнение. В полночь в Петербурге часы на Петропавловской башне пробили, как будто с особым значением, оповестив, что наступило 28 июня 1762 года. Россия еще спала, но скромная карета, процокав по петербургской брусчатке и никого не заинтересовав, уже свернула на Петергофскую дорогу. К раннему утру, преодолев 29 верст, она прибыла в Петергоф.
Ровно в шесть часов утра у кровати почти опальной императрицы Екатерины Алексеевны раздался “с большим спокойствием” голос Алексея Орлова: “Пора Вам вставать; все готово для того, чтобы Вас провозгласить <...> Пассек арестован”4. Екатерина “оделась, как можно скорее, не делая туалета, и села в карету”5, которая понеслась (то ли к трону, то ли к плахе); лошадей не жалели; они выбивались из сил. На счастье, в пяти верстах до Петербурга их поджидала одноколка с Григорием Орловым и князем Барятинским-младшим, уступившим Екатерине свое место, и все помчали прямо в Измайловский полк. Их встретили всего двенадцать офицеров и один барабанщик, забивший сразу тревогу. Сбежавшиеся солдаты кинулись обнимать императрицу, целовать ее руки, ноги, платье, называя ее своей спасительницей. Двое привели священника с крестом и тут же принесли Екатерине присягу6. Затем ее усадили в карету, перед ней шел священник с крестом, и отправились в Семеновский полк, который вышел шествию навстречу с криками “виват!”, и все двинулись к Казанской церкви, куда спешил уже Преображенский полк, также скандируя “виват!”. Вскоре подоспела и Конная гвардия в полном составе, выражавшая “бешеный восторг”.
Позже ходили разные слухи, дошедшие до нас в единичных мемуарных высказываниях, переданные через третьи лица. П.А. Вяземский в своей “Старой записной книжке” сообщил: “Князь Иван Голицын (Jean de Paris) рассказывал следующее, слышанное им от Платона Зубова: <...> в день восшествия на престол Екатерины II прискакала она в Измайловскую церковь для принятия присяги. Второпях забыли об одном: о изготовлении манифеста для прочтения перед присягою. Не знали, что и делать. При таком замешательстве кто-то в числе присутствующих, одетый в синий сюртук, выходит из толпы и предлагает окружающим царицу помочь этому делу и произнести манифест. Соглашаются. Он вынимает из кармана белый лист бумаги и, словно по писаному, читает экспромтом манифест, точно заранее изготовленный. Императрица и все официальные слушатели в восхищении от этого чтения. Под синим сюртуком был Волков”7.
Сама героиня этих событий через несколько дней (2 июля 1762) в коротком послании к графу C.А. Понятовскому писала: “Переворот, который только что совершился в мою пользу, похож на чудо. Прямо невероятно то единодушие, с которым это произошло”8. Через месяц (2 августа) в более подробном письме к нему Екатерина подытоживала случившееся: “Наконец, Господь Бог привел все к концу, предопределенному им, и все это представляется скорее чудом, чем делом, предусмотренным и заранее подготовленным, ибо совпадение стольких счастливых случайностей не может произойти без воли Божией”9. А еще через неделю, вероятно, на настойчивые вопросы Понятовского (тогда еще довольно близкого ей человека), императрица отписала: “Рассказать все внутренние тайны — было бы нескромностью, наконец, я не могу”10.
Более чем через сто лет были опубликованы мемуары А.М. Тургенева, поведавшего потомкам некоторые “внутренние тайны”, записавшего то, что слышал он от стариков, о чем перешептывались иные, входившие в круг заговорщиков: “При Екатерине первый, секретный, немногим известный, деловой человек был актер Федор Волков, быть может, первый основатель всего величия императрицы. Он, во время переворота при восшествии ее на трон, действовал умом; прочие, как-то: главные Орловы, кн. Барятинский, Теплов — действовали физическою силою, в случае надобности, и горлом, привлекая других в общий заговор. Екатерина, воцарившись, предложила Федору Григорьевичу Волкову быть кабинет-министром ее, возлагала на него орден св. Андрея Первозванного. Волков от всего отказался <...>”11.
Из официальных бумаг выяснилось, что сразу же после переворота 28 июня 1762 г. Екатерина II сделала собственноручные росписи наград лицам, принимавшим в нем непосредственное участие. В этом наградном списке на первом листе, почти в самом начале значится: “Федор да Григорий Волковы — Российское дворянство, каждому по 300 душ и по десяти тысяч рублей”12. А 3 августа 1762 года императрицей был подписан указ о награждении лиц за “отличные услуги и верность”, проявленные во время восшествия ее на престол, опубликованный газетой “Санкт-Петербургские ведомости” в № 64 за 1762 год, где среди сорока человек пожалованных также поименованы были актеры братья Волковы.
Д.И. Фонвизин, будучи знаком с Ф.Г. Волковым еще в ранней юности, в зрелом возрасте назвал его “мужем глубокого разума, наполненного достоинствами, который имел большие знания и мог быть человеком государственным”13. Но как свидетельствовал один из посвященных: “актер Волков остался в своей сфере”14, то есть театральной. Я. Штелин писал о нем: “...он был значительнейший и лучший актер”, притом “играл одинаково сильно в трагедиях и комедиях, а его собственный характер был в страстях (неистовый)”15. С великой страстью он отдавался ролям на сцене, и эта-то страстность завлекала его и туда, где шла борьба не на жизнь, а на смерть за судьбы России уже не на сцене театральной и где такие привычные для тогдашней сценической трагедии понятия, как долг, честь, совесть и любовь к Отечеству, вставали уже не перед его героями, а перед ним самим. Да, он, пожалуй, всегда “оставался в своей сфере”, то есть первым актером (точнее, исполнителем, действователем). И участвуя в дворцовом перевороте, он продолжал чувствовать себя в роли тираноборца в настоящей трагедии, когда, спасая Россию от недостойного монарха, вверял ее судьбу в руки Минервы (воинствующей богини государственной мудрости); и в “ропшинской драме” (пресекшей жизнь Петра III) он как бы доигрывал финал кровавой, но справедливой, как казалось тогда всем, болеющим за судьбу Отечества русским людям, трагедии.
Екатерина в цитированном выше письме (от 2 августа 1762 года) к Понятовскому, рвавшемуся в Россию, заклинала его не приезжать: “Знайте, что все проистекло из-за ненависти к иностранцам; что Петр III сам слывет за такового”16. И уже после коронации, узаконив корону на своей голове, она высказалась окончательно и определенно: “Моя роль должна быть безупречной. От меня ждут сверхъестественного”17.
Такой и показал всей России императрицу Екатерину II Федор Волков — Торжествующей Минервой, подобной античной богине государственной воительницей, покровительницей искусств и ремесел в “Общенародном зрелище, представленном большим Маскарадом” (так и называвшимся).
Этот маскарад стал театральной кульминацией коронационных праздников. Происходил он в течение трех дней на Масленой неделе, когда по старой русской традиции народ разгульно развлекался с ряжением. Распространенные по Москве в конце января 1763 года афиши сообщали: “Сего месяца 30-го и февраля 1-го и 2-го, то есть, в четверток, субботу и воскресение по улицам большей Немецкой, по обоим Басманным, по Мясницкой и Покровке от 10 часов утра за полдни, будет ездить большей маскарад, названной Торжествующая Минерва, в котором изъявится гнусность пороков и слава добродетели. По возвращении онаго к горам, начнут кататься и на зделанном на то театре, представят народу разныя игралища, пляски, комедии кукольныя, гокус покус и разныя телодвижения, станут доставать деньги проворством; охотники бегаться на лошадях, и прочее; кто оное видеть желает, могут туда собираться и кататься с гор во всю неделю маслиницы, с утра и до ночи в маске или без маски, кто как похочет всякаго звания люди”18.
Как вкратце представить то, что происходило в Москве в течение трех дней “с утра и до ночи”? Впрочем, для зрителей специально отпечатали “Описание большого маскарада”, которым можно и воспользоваться.
Открывал “общенародное зрелище” “Провозвестник маскарада со своею свитою”; затем следовало “изъявление” гнусных пороков, которое начинал “Момус или пересмешник”, его “Знак” (эмблема) — “На нем куклы и колокольчики. Надпись: Упражнение малоумных”, при нем: “Хор комической музыки. Большие литавры, и два знака Момусовых. Театры с кукольщиками, по сторонам оных 12 человек на деревянных конях с гремушками. Флейщики и барабанщики в кольчугах. Родоманд, забияка, храбрый дурак верьхом, за коим следует паж, поддерживая его косу. Служители Панталоновы одеты в комическое платье, и Панталон пустохваст в портшезе, который несут 4 человека. Служители глупаго педанта, одеты скарамушами. Книгохранительница безумнаго враля. Дикари с ассистентами. Место для Арлекина. Два человека ведут быка с приделанными на груди рогами, на нем сидящей человек имеет на грудях оконницу, и держит модель кругом вертящагося дома, пред ними 12 человек в шутовском платье с дудками и гремушками”19.
Далее следовал “Бахус”, его “Знак — Козлиная голова и виноградныя кисти. Надпись: Смех и бесстыдство. Пещера Пана, окруженная пляшущими и поющими Нимфами. Пляшущие Сатиры и Баханты с виноградными кольями, тамбуринами, брецалками и корзинами виноградными. Сатиры, едущие на козлах, другие пересмехающие их. Сатиры на свиньях и 2 с обезьянами. Колесница Бахусова, заложенная тиграми, и Сатиры с тамбуринами и брецалками. Сатиры ведут осла, на коем сидит пьяной Селен и поддерживается сатирами. Пьяницы тащат откупщика, сидящего на бочке, корчемники прикованы к его бочке, и шесть крючков. Целовальники с мерками и насосами, и две стойки с питьем, на коих посажены чумаки с гудками, балалайками, с рылями и волынками”20.
Далее следовали со свитами “Несогласие, Обман, Невежество, Мздоимство”. В самой середине (сердцевине) пороков шествовал “Превратный свет” с эмблемой “Летающия четвероногия звери, и в низ обращенное человеческое лицо” и надписью: “Непросвященныя разумы”. В свиту его входили: “Хор в развратном (вывороченном наизнанку. — Л.С.) платье. Два трубача на верьблюдах и литаврщик на быке. Четверо идут задом. Лакеи везут открытую карету, в коей посажена лошадь. Вертопрахи везут карету, в коей сидит обезьяна. Карлицы и гиганты. Люлька, в коей спеленан старик, при нем кормящей его мальчик. Люлька, в коей старуха играет в куклы и сосет рожок, и при ней малинькая девочка с лозою. Свинья с розами. Оркестр, где осел поет, а козел играет в скрипку; а при них несколько человек одетых развратно.Химера, кою рисуют 4 худых маляра и 2 рифмача, едущие на коровах. Бочка, в коей Диоген со свечою. Гераклит и Демокрит с глобусом, при коих 6 одетых в странное платье с ветряными мельницами”21.
Далее опять шли со своими свитами пороки: “Спесь, Мотовство”. За ними “Вулкан. Четырнадцать человек кузнецов с их инструментами. Часть горы Етны, где Вулкан с Циклопами готовит гром”; следом “Колесница Юпитера” — или Зевса-громовержца, долженствовавшего поразить всю эту “гнусность”.
После этого наступала эра “добродетели” — вступал “Златой век. Хор пастухов с флейтами. 12 пастушек. Хор отроков поющих с оливковыми ветьвями. 24 часа золотых. Для золотова времени колесница, в коей Астрея”22. Рядом находился “Парнасс и мир”, включавший группы: “Хор Стихотворцев. Парнасс с Музами и колесница для Аполлона. Земледельцы с их орудиями. Мир во облаках, пожигающий военные орудия”.
В заключение являлись “Минерва и добродетель с их соследователями”, которым предшествовали “Трубачи и литаврщики. Науки и художества. Колесница добродетели, при коей старики, венчанныя лаврами в белом платье. Герои верьхами. Законодавцы. Философы. Хор отроков в белом платье с зелеными ветьтвями и на головах венцами”. Завершала шествие “Колесница, в коей торжествующая Минерва, в верьху оных виктория и слава. Хор музыки. Гора Диянина”. Подо всем этим немыслимым буйством художественной и интеллектуальной фантазии стояла подпись: “Изобретение и распоряжение маскарада Ф. Волкова”23.
Как мог один человек это все “изобрести” и “распорядить” всем этим? Без сомнения, у Ф.Г. Волкова должны были быть помощники-соратники. Так “Стихи к Большому маскараду”, то есть стихотворные представления главных действующих персонажей в маскарадных эпизодах, сочинил М.М. Херасков24. Авторство многочисленных хоров — “хор Сатир”, “хор пьяниц”, “хор к обману”, “хор ко превратному свету”, “хор ко златому веку”, “хор к Парнасу”, “хор к Минерве” и прочих25 принадлежало А.П. Сумарокову26.
Однако главным (но не гласным) соавтором, советчиком и руководителем Ф.Г. Волкова являлась сама императрица27. Ее заветные мысли, многолетние досады, раздражение и ненависть (прежде всего к почившему императору) сквозили в “изобретении” многих маскарадных эпизодов. Так, в стихотворном представлении самого первого эпизода давалась характеристика обладателя множества пороков:
“Как ветром у иных вертит буянство,
Безумство, кукольство, дурачество и пьянство,
И только вообразить ясняе их дела;
В какую слепоту их слабость завела!
Иной под умною одеждой глупость кроет,
Иной на воздухе войны и замки строит,
Тот мыслит о вещах ребячьих, мозг вертя,
И резвится еще с гремушкой как дитя”28.
Чтобы понять, кого имели в виду устроители маскарада, достаточно обратиться к “Запискам” самой Екатерины. Говоря о первом впечатлении, произведенном на нее великим князем после приезда ее в Россию, она писала: “Ему было тогда шестнадцать лет, он был довольно красив до оспы, но очень мал и совсем ребенок; он говорил со мною только об игрушках и солдатиках, которыми был занят с утра до вечера”29. Примерно годом позже, незадолго до свадьбы Екатерина отмечала: “Великий князь иногда заходил ко мне вечером в мои покои, но у него не было никакой охоты приходить туда; он предпочитал играть в куклы у себя; между тем ему уже исполнилось тогда 17 лет”30. Еще через два года (в 1747-м) находим следующую запись: “Милости Крузе (одна из камер-фрау при великокняжеской чете. — Л.С.) в течение этого лета простирались до того, что она доставляла великому князю столько детских игрушек, сколько ему было угодно; он их любил до безумия; но так как он не посмел бы ими воспользоваться в своей комнате, не подвергаясь расспросам, <...> то великий князь был принужден играть в свои куклы лишь в постели. Только что отужинав, он раздевался и приходил в мою комнату, ложился <...> Крузе приносила ему столько кукол и игрушек, что вся постель ими была покрыта”31. В 1755 году великокняжеская чета переехала в новый Зимний дворец, где каждый из них имел по две больших комнаты с кабинетом: “В это время и еще долго спустя, главной забавой великого князя в городе было необычайное количество игрушечных солдатиков из дерева, свинца, крахмала, воска, которых он расставлял на очень узких столах, занимавших целую комнату <...>”32.
Затянувшемуся ребячеству у наследника российского престола сопутствовала страсть к дурачествам33, несообразным с возрастом и титулом великого князя, усиливавшаяся чрезмерной тягой к спиртным напиткам, заметной уже с одиннадцатилетнего возраста34 и с годами превратившейся в откровенное пьянство35. Этому пороку был особо посвящен второй маскарадный эпизод с “Бахусом” (см. выше). Стихотворное представление его гласило:
“Иной с похмельным лбом и рожею румяной
Шатается и сам, как будто Бахус пьяной;
И вместо, чтоб в делах полезных успевать,
Он водку водкою изволит запивать:
Такой бывает муж посмешищем народным,
И будет наконец отечеству негодным”36.
Последняя фраза этого стихотворного представления являлась решающей и как бы выносила приговор императору “негодному” для Отечества (тем более что и оно не было ему угодно37).
Итак, во многих эпизодах маскарада, касавшихся пороков38, присутствовал как бы посмертный “Суд на этом свете” над Петром III, служивший оправданием свершенного, доказательством того, что этот государь заслуживал постигшей его участи39, однако это могло быть понято и было рассчитано лишь на очень немногих посвященных. А “всякого звания люди”, как говорилось в афишке, смотрели на представленные “разные игралища” всяк по своему разумению, радуясь дармовому развлекательному зрелищу, находя в нем много исстари знакомого (всегда присутствовавшего на Масленицу и святки “при катальных горах” как театры кукольщиков и пр.), узнавая уже прижившихся на Руси “Панталонов” и Арлекинов, дивясь на виденное впервые (при этом можно было еще “кататься с гор во всю неделю Масленицы”).
Каким образом можно было создать это многообразное зрелищное изобилие? Благодаря незаурядным организаторским способностям, а также непререкаемому авторитету “первого русского придворного актера” Федору Волкову удалось привлечь в тысячную маскарадную толпу-команду всех тех, кто хоть как-то увлекался и занимался лицедейством. Тут нашлось дело и место всем, кто имел даже отдаленное отношение к театру, музыке, зрелищам: московским “охотникам”, актерам-любителям Университета, студентам Славяно-греко-латинской академии и “школьникам” других заведений, фабричным фиглярам, полковым и “домовым” музыкантам, русским и иностранным кукольникам, придворным и иным певчим, уличным попрошайкам-затейникам, карликам, официантам и праздношатающимся лакеям — в общем, профессиональным, полупрофессиональным и любительским силам старой и новой столиц, не говоря уже о придворных русских и иностранных актерах, музыкантах, танцовщиках и прочих40. А сколько работы досталось разным художникам: архитекторам41, машинистам-декораторам42, живописцам43, бутафорам44, портным45, паяльщикам46 и прочим47 (придворным, вольным, домашним, крепостным)!
Во сколько обошлось это “общенародное” удовольствие — подсчитать было трудно, а Федору Григорьевичу Волкову оно стоило жизни. Накануне маскарада (29 января) он еще играл заглавную роль Оскольда в трагедии А.П. Сумарокова “Семира”. У присутствовавших тогда в придворном театре еще долго в ушах рокотали слова его заключительного монолога: “Я больше не хочу и не желаю жить!..” Кто мог знать, что это станет последним сценическим созданием великого русского артиста?!
В Москве залютовали февральские морозы, а Волков, державший в своих руках все нити управления (“распоряжения”) сверхогромного маскарадно-зрелищного организма, везде должен был поспеть, все отладить, всех вдохновить, кого-то приструнить, без конца горячился и, простудившись, получил “лютую горячку”. 4 апреля 1763 года он скончался “к великому и общему всех сожалению”48; 8-го числа Москва провожала его в последний путь огромной, но уже печальной процессией, в которой среди прочих за гробом актера шли “преосвященный” архиерей со свитой, “три архимандрита” (настоятели крупных монастырей) со свитами и множество других священнослужителей, не говоря уже о мирских персонах, включая самых титулованных49. Что же касается императрицы, “обязанной” ему троном, то она повелела выдать на эти похороны колоссальную по тем временам сумму — 1350 рублей50.
Между тем, коронационные торжества продолжались почти год.
Москва еще долго помнила и минувшую коронацию и “общенародное зрелище”, да и сама “Минерва”51 частенько на них оглядывалась в последующие годы.
1 Записки императрицы Екатерины Второй. СПб., 1907. Репринт. М., 1989. С. 524. (Здесь и далее прим. авт.)
2 Земля, входившая когда-то в герцогство Шлезвиг-Голштейн.
3 Записки императрицы... С. 504.
4 Там же. С. 564.
5 Там же.
6 Там же.
7 Вяземский П.А. Старая записная книжка // Вяземский П.А. Собр. соч. в XII т. СПб., 1883. Т. VIII. С. 172—173.
8 Записки императрицы... С. 561.
9 Там же С. 571.
10 Там же С. 572.
11 Тургенев А.М. Записки // Русская старина. 1887. № 1. С. 83. В официальных документах это вряд ли могло быть где-то зафиксировано. Но расшифровка родового герба Волковых в пожалованной Грамоте на дворянство, выданной Григорию Волкову в 1765 г., свидетельствует о правомочности переданного А.М. Тургеневым (см.: Старикова Л.М. О Федоре Волкове. В поисках истины. М., 2013. С. 59—78).
12 РГАДА. Госархив. Разряд X. Оп. 1. Д. 1. Л. 1.
13 Фонвизин Д.И. Чистосердечное признание в делах и помышлениях моих // Фонвизин Д.И. Избранное. М., 1984. С. 204.
14 [Helbig G.] Biographie Peter des Dritten. Tübingen; Gotta, 1808—1809. Bd. II. S. 196. Эта фраза сказана у Гельбига в контексте описания дальнейших судеб участников переворота 1762 г., их возвышений после него.
15 Stählin J. Zur Geschichte des Theaters in Rußland // M. Johann Heigold’s. Beylagen zum Neuveränderten Rußland. Th. I. Mitau und Riga, 1769. S. 411—412. Цит. по рус. переводу: Штелин Я. К истории театра в России // Театральная жизнь России в эпоху Анны Иоанновны. Документальная хроника 1730 — 1740. Вып. 1. Сост., автор вступ. ст. и комм. Л.М. Старикова. М., 1996. С. 593.
16 Записки императрицы... С. 572.
17 Там же. С. 581.
18 Афиша приложена к печатному описанию маскарада, а также была развешена по городу.
19 Торжествующая Минерва: общенародное зрелище, представленное большим маскарадом. М., 1763. Изд. без пагинации.
20 Там же.
21 Там же.
22 Там же.
23 Там же.
24 Там же.
25 Там же.
26 Это выяснилось позже, когда Н.И. Новиков издал посмертно сочинения А.П. Сумарокова, который снял свою фамилию (по определенным причинам).при публикации книжки о маскараде.
27 В очень обстоятельной, научно оснащенной статье Е. Погосян «Момус и Превратный свет в маскараде “Торжествующая Минерва”» // И время и место. Вып. 5. М., 2008., С. 55—72, автор на с. 63 пишет: “Вряд ли Екатерина встречалась и тем более переписывалась с устроителями маскарада. Скорее всего, доверенным лицом, связывавшим устроителей маскарада с новой императрицей, был И.П. Елагин”. Нам кажется, что этой фигурой являлся именно Ф.Г. Волков, так как все имеющиеся в нашем распоряжении документы (и известные ранее, и вновь открытые) свидетельствуют об особом отношении Екатерины к нему, а после его смерти к его младшему брату и вообще семье (см.: Старикова Л.М. О Федоре Волкове... C. 12—148). После смерти Григория Волкова опекуном его двух малолетних дочерей был И.П. Елагин; старшая из них, родившаяся в 1762 г., была, конечно, не случайно, названа Екатериной (там же. С. 147).
28 Торжествующая Минерва... Изд. без пагинации.
29 Записки императрицы... С. 44.
30 Там же. С. 66. Среди бумаг великого князя нашелся следующий документ: “1745-го декабря 20 дня заплачено дому графа Петра Борисовича Шереметева служителю ево Федору Алексееву Коликову, за взятые у него четыре куклы, десять рублев. Он, Коликов, принел, а вместо ево росписался истопник Михайла Матвеев” (РГАДА. Ф. 1239. Оп. 33. Д. 7. Л. 105. Публикуется впервые).
31 Записки императрицы... С. 107.
32 Там же. 377—378.
33 В своих “Записках” Екатерина не раз касается дурачеств Петра Федоровича, но особенно поразило всех присутствующих его поведение на похоронах императрицы Елизаветы, когда он шел первый в траурной мантии за ее гробом: “25 генваря 1762 года повезли тело Государыни <...> изо дворца чрез реку в Петропавловский собор в крепость. <...> Император был в сей день очень весел и посреди траурной церемонии сделал себе забаву: нарочно отстанет от везущего тело одра, пустя его вперед сажень на тридцать, потом изо всей силы добежит; носящие за ним шлейф черной его епанчи [камергеры] не успевали бежать за ним, отпускали епанчу, которая развевалась ветром, и это ему было так забавно, что он повторял это несколько раз, так что вся процессия отстала от гроба. <...> О непристойном поведении сем произошли многие разговоры не в пользу особе императора, и толки пошли о безрассудном его во многих случаях поступках” (там же. С. 533 — 534).
34 Там же. С. 17. Будущая Екатерина II увидела герцога Карла-Петра-Ульриха впервые в 1739 г. в Эйтине: “<...> он казался тогда благовоспитанным и остроумным, однако за ним уже замечали наклонность к вину и большую раздражительность из-за всего, что его стесняло”.
35 Там же. С. 155: “Ее величество <...> однажды позвала нас в Покровское обедать, с нею было очень много народа. <...> Великий князь напился за этим обедом. <...> После обеда в Покровском мы отправились на прогулку в Преображенский лес. Великий князь ехал верхом, но был так пьян, что качался на лошади из стороны в сторону; в лесу была страшная толпа народа, мне в моей карете было стыдно за него, но дело было непоправимо”. Там же. С. 164: “За обедом Ея Величество сидела в конце длинного стола, накрытого в палатке <...> [у великого князя] вино вызывало всякого рода судороги, гримасы и кривляния, столь же смешные, как и неприятные. Я видела, что это не нравилось императрице <…> слезы выступили у меня на глазах от неприличия, с которым он вел себя в этот день за столом”.
36 Торжествующая Минерва… Изд. без пагинации.
37 Еще будучи великим князем, Петр III выказывал необычайную любовь к Голштинии и презрение и ненависть к России и всему русскому (см.: Записки императрицы... С. 137—138, 176, 372-374, 520).
38 В упоминавшейся уже статье Е. Погосян подробно разбираются многие моменты маскарада, в которых можно узнать пороки и качества Петра III, других членов царской семьи и некоторых придворных, а также истоки тех или иных образов и сюжетов. Для автора данного очерка важно было выявить и подчеркнуть некоторые факты и черты, позволяющие представить масштаб личности Ф.Г. Волкова.
39 Вероятно, Екатерина все-таки нуждалась в оправдании себя в этом узком кругу, на кого был рассчитан подтекст маскарада, как, может быть, нуждался в нем и сам Ф. Волков, вольно или невольно оказавшийся при “ропшинской драме” (см.:[Gelbig G.] Op. cit. Bd. II. S.166; так же: Старикова Л.М. О Федоре Волкове… С. 71).
40 7 февраля 1763 г. И.И. Бецкой приказал выдать “для раздачи, бывшим в большом маскараде: московского университета, иконоспасской и варварской школ школникам и певчим, також разночинцам и разных фабрик фабришным, на каждого человека в награждение по одному рублю, итого девятисот одного рубля; <...> выдать, бывшим в том маскараде в таковое ж награждение разных полков салдатам восемьдесят четыре рубли, кукольщику сорок рублев, ташеншпиллеру тридцать рублев, Арлекину десять рублев, двум мальчикам, которые ломались по пяти рублев каждому; маршелам четырнадцати каждому по тритцать рублев; да, привезенным сюда сотником Тройницким из малороссии: значковому товарищу дватцать пять рублев, хорунжему пятнадцать рублев, бандуристу и с ним двум танцовалщикам по десяти рублев каждому; прежде приехавшему малороссиянцу, которой ярмы исправлял, десять рублев; малороссиянцам, бывшим при горах и в маскараде з дутками и валынками, каждому по пяти Рублев” (РГАДА. Ф. 1239. Оп. 3. Ч. 81. Д. 41422. Л. 259).
41 Московскому Бланку и “за архитектору” Жеребцову; придворному театральному архитектору и “живописных дел мастеру” Градицци (см.: Ф.Г .Волков... С.159—162).
42 Фридриху Гильфердингу и Бригонци, а также театральному плотнику Эриху и литейному мастеру Маро (там же).
43 Главной артиллерии Московского арсенала живописцу Михайле Соколову с тремя учениками, находившимся “у росписания баржи живописною работою”; тридцати “вольным живописцам, бывшим “у исправления гор”; а особенно много работы выпало на долю московского живописца Сергея Горяйнова, писавший еще к коронации Елизаветы Петровны в 1742 г. “эмблематические картины, которые вставлены в Триумфальные Тверские ворота” (РГАДА, Ф. 400. Оп. 2. Д. 1372); теперь же он находился “при написании корновалного платья и протчих уборов”; рисунки эти посылались И.И. Бецкому. Среди “сооружений” или “машин” выделялись “баржа”, которой управляли персонажи в “шкиперском платье”, и маскарадные гондолы, которые везли “ряженые лошади” (РГАДА. Ф. 1239. Оп. 3. Ч. 81. Д. 41422. Л. 141, 144, 149).
44 Маски изготовлял “италианец Бельмонти”, содержавший впоследствии в Москве “вольные маскарады” (там же. Л. 273).
45 Сооружением “маскарадного платья” ведал придворный портной Рафаил Жилярди, а шили его 45 швей (там же. Л. 284, 284, 306).
46 Вольные паяльщики занимались изготовлением оружия к маскараду: “жестяных копей, змеек, цепей, раковин, алебард, и к ружьям замков, и к шпагам эфесов” (там же. Л. 278).
47 Изготовлено для маскарада “вольным рещиком Петром Матвеевым змеиных голов и зиеев сто пятьдесят, кукол восемь” (там же. Л. 273.); кроме этого, были задействованы “столяры, санники, плотники, золотари, каретники” (там же. Л. 280).
48 Новиков Н.И. Указ. соч. С. 208.
49 Старикова Л.М. О Федоре Волкове... С. 76—78.
50 Там же.
51 Это имя античной богини с легкой руки А.П. Сумарокова (а точнее, с “разумного пера”, 1759 г.) надолго закрепилось за Екатериной еще в бытность ее великой княгиней; впоследствии поэты, писатели, художники, дипломаты, царедворцы и пр. на нее часто “примеривали” одеяния и образы многочисленных античных героинь.