Олег Михайлов (он же Охотников) — человек с немалым жизненным опытом. Родился в Екатеринбурге (тогда еще Свердловске), там же получил актерское образование, но профессиональным артистом не стал. Работал на радио, сначала в своем городе, потом в Санкт-Петербурге, куда перебрался позже. Писал и успешно продолжает писать пьесы и сценарии. Лауреат множества конкурсов драматургии: “Ремарка”, “Маленькая премьера”, “Действующие лица”, “Евразия”, “Свободный театр”, а также “Badenweiler” — это для русскоязычных авторов, живущих за границей: Михайлов обитает сейчас в Харькове. Ставится во многих городах России и Украины, его пьесы переведены на английский, эстонский и украинский языки, их читки-презентации проходили в Москве, Киеве, Минске, Штутгарте, Лондоне и Нью-Йорке. В “Современной драматургии” напечатаны “Пельмени”, “Шутка Баха”, “Мои мертвецы”, “Белый шум”, “Солнце № 2”, “Купание Слона”, в этом номере публикуется “Красная комната”.
— Олег, я заметила, что гендерные проблемы — ваша любимая тема, вам интересны как персонажи геи, трансвеститы. Чем вызвано такое внимание? Тем, что наше общество не проявляет толерантности и эти люди нуждаются в особом сочувствии и защите?
— Ну, о гомосексуалистах, лесбиянках и трансвеститах я не пишу уже больше десяти лет. Впрочем, прошлым летом “оскоромился”: в соавторстве с Керен Климовски написал пьесу “Дорожный товарищ” о проблемах шведских подростков. Ключевое слово здесь “Швеция”, так как Керен живет в Мальмё и наш с ней совместный драматургических опыт ориентирован все же на европейский театр. Я сомневаюсь, что мои “Шутка Баха”, “Пельмени” и некоторые другие будут когда-нибудь поставлены в России. На память мне останутся только публикации в “Современной драматургии”.
Что касается тем для пьес, то очень мне нравятся слова Льва Рубинштейна: “Я в любом случае того, кто эпатирует, предпочту тому, кто его этапирует”. Написано это было во время процесса над “Пусси Райот”, но это универсальная точка зрения. И мне она близка.
— Да-да, “милость к падшим” — непременный тест на звание русского писателя.
— На порядочного человека. А как же? В сочувствии и защите нуждаются все, кто вынужден терпеть несправедливость. Гендерные же проблемы намного шире, нежели толерантное отношение к сексуальным меньшинствам. Женщине до сих пор приходится доказывать, что она человек, а не “прекрасный пол”.
— Вы это и делаете в “Дамской улице” и “Клятвенных девах”. Но если героини “Дамской улицы” — известные исторические персоны, жены декабристов, то в “Клятвенных девах” у вас — мало кому известные албанские бурнеши. Я слышала, что где-то есть традиция для женщин, берущих на себя ответственность за семью, перенимать мужские манеры, носить мужскую одежду и даже мужское имя. Выглядят они как мужчины, но физиологически остаются женщинами. Не знала, что это практикуется в Албании. И тем более не задумывалась, как это сказывается на таких семьях. Вы раскрыли такой ад! Как к вам пришла эта тема?
— На банкете в орловском театре “Свободное пространство”, где пару лет назад поставили “Клятвенные девы”, мне также задали этот вопрос. Я честно ответил. Актеры были разочарованы. И тут же придумали историю, что я путешествовал по Албании, отстал от автобуса и заночевал в одной из горных деревушек в доме бурнеши. И там еще были какие-то приключения, уже не вспомню... Реальность, разумеется, скучнее. Я давно собирался написать пьесу только на женщин. Но мне хотелось какого-то эффектного трюка. Ничего не могу поделать, но мне нравятся переодевания на сцене, хотя многие считают “театральный трансвестизм” вульгарным и пошлым. Поскольку мужчин в женщин я уже переодевал в “Шутке Баха”, то теперь предстояло женщину одеть мужчиной. Но зачем? Как? По какому поводу? И вот тогда я совершенно случайно увидел в Cети фотографии реальных албанских бурнеш, сделанные американкой Джил Питерс. Это, конечно, была бомба. Поразительные лица! И тогда я стал по крупицам собирать информацию об Албании, бурнешах, кровной мести и тому подобных вещах. Где-то год ушел на сбор материала, большинство из которого в пьесу, разумеется, не вошло, но для меня было главным, что я сам это знаю. В какой-то момент стало понятно, что уже пора, отступать некуда... И через три дня пьеса была готова.
— Ваши “Клятвенные девы” меня очень заинтересовали. Пьеса напомнила мне две вещи: “Дом Бернарды Альбы” Лорки с его жестоким реализмом и “Шоколад на крутом кипятке” мексиканской писательницы Лауры Эскивель. Лорка написал “Дом Бернарды Альбы”, свою последнюю пьесу, в 1936 году, когда в Испании началась гражданская война, отсюда и безумная, мрачная атмосфера пьесы. Лаура Эскивель — носитель латиноамериканского ярко-красочного, фантазийного ощущения мира. Время действия — мексиканская революция 1910—1917 годов. И героиня, хотя и лишенная права на замужество (потому что старшая дочь обязана остаться ухаживать за матерью), погружена в романтический поток жизни. В европейской традиции — финиш, выхода нет, трагедия. В латиноамериканской — мистический огонь незаконной любви, в его пламени сгорают любовники. В вашей пьесе время сегодняшнее. Да, в Албании и по сей день существуют бурнеши. Но в наше время роль женщины, ее жизнь зависят от нее самой. Как может семья в XXI веке жить, как в XVIII? Чем это объясняется? Косностью албанской деревни? Отчего такая смиренность ваших героинь?
— Я сразу уточню, что действие пьесы происходит не в отдаленной деревне, а в столице. И это многих смущает. На одном из семинаров мне предлагали перенести всю историю подальше от большого города. Действительно, сложно представить себе “Средневековье”, когда у тебя за окном небоскребы. Но... Вот смотрите. Я родился и вырос в Свердловске, теперь это Екатеринбург. А на заводских окраинах, в бывших рабочих поселках, куда пришли и новые дома, и супермаркеты, там все еще Свердловск. И в этом “городе, которого нет” продолжают жить люди. Те самые, из “coвка”. И живут они по законам и понятиям, которые формировались еще в 30-е годы прошлого века. Они не ездят в центр, где теперь Екатеринбург. Им это не нужно, хотя есть метро. Они не ходят в модные кофейни (их там просто нет, а если и открываются, то быстро разоряются), не покупают в магазинах диетические и органические продукты (поэтому вы их в тамошних магазинах и не найдете), суши и прочие деликатесы в таких районах не приживаются, а поминки там справляют в грязных столовых, где вполне сносно кормят и можно приносить свою водку. Вот, кстати, про эту “призрачную цивилизацию”, про этих людей, жизнь которых с рождения связана с большими заводами, хочу написать пьесу. Но она будет еще мрачнее “Клятвенных дев”.
Теперь о смирении героинь. Свободу ведь не отбирают сразу. Это происходит очень медленно. И если мы сравним себя с нами самими, ну хотя бы начала “нулевых”, то мы обнаружим, что от нашей свободы практически ничего не осталось. А начинается все обычно с того, что мы сами делегируем часть нашей свободы в обмен на безопасность, кров и еду. На стабильность. А затем, поступившись, как нам казалось, малым, мы отдаем все больше и больше. Вот и героини пьесы много лет назад оказались в таких условиях, когда дом дяди Кеки и его защита и покровительство оказались нужны им для выживания. Они сами пришли в этот дом и были благодарны дяде Кеке за то, что он их принял. Но за все надо платить. И каждая из них заплатила огромную цену.
— Какие свои пьесы считаете программными?
— Дайте подумать... “Подлинную историю фрекен Бок”. И “Красную комнату”. Она была написана в довольно непростое для меня время, когда возникло глубокое внутреннее убеждение, что я больше не могу и не хочу писать про современную Россию: настолько все происходящее в стране стало казаться бесперспективным. Отсюда городок в пьесе и городок, где время как бы остановилось после распада Советского Союза. И страшные люди, которые его населяют, существующие по законам стаи. При этом пьеса-то получилась довольно веселая. Но с тех пор ничего про современность я не написал. Предпочитаю копаться в истории.
— А “Белый шум”, про журналистов? Приход ОМОНа в редакцию производит сильное впечатление...
— Это написано довольно давно, шесть лет назад. “Белый шум” — моя боль. Мне нравится эта пьеса, но я точно знаю, что ее никто не поставит. Даже “Телеграмму” ставят с опаской некой, хотя там все прикрыто именем Гайдара.
— У подруги моей мамы Нелли Морозовой вышла книга “Мое пристрастие к Диккенсу” о ее репрессированных родителях и через семью — об истории страны. Морозова писала “в стол”, уверенная, что это никогда не будет опубликовано. Однако на исходе советских лет книгу напечатали. А недавно вышло еще два издания! Никогда не говорите “никогда”, Олег.
— Увы, сейчас маятник движется в обратную сторону. Но я все равно оптимист.
— Мне интересно, как вы выбираете героев своих пьес. Я поняла из ваших постов в “Фейсбуке”, что вы пишете (или пока только собираете материал) об Алексее Каплере. Этот человек далек от ваших других героев. Чем он вас завлек?
— Банальность, наверное, скажу, но я не ищу героев, они сами ко мне приходят. С фотографиями, как это было в случае “Клятвенных дев”, с какими-то прекрасными портретами, с личными письмами, неожиданными воспоминаниями, удивительными (для меня) фактами. И тут главное — потянуть за эту ниточку, чтобы клубочек размотался до конца.
Я вообще очень люблю историю. И истории людей, связанные с большой мировой историей. И мне одинаково интересны и жены декабристов, и встреча Лермонтова и Белинского (“Солнце № 2”), и баснописец-оборотень Иван Крылов (“Нави Волык — капитанский сын”), и звезда немого кино Мария Лейко, и расстрелянный театр “Скатувэ”. В каждом случае я пытаюсь воссоздать для себя ту или иную историческую эпоху, вникнуть в какие-то детали, мелочи...
Что касается Алексея Каплера, то материалы я собираю не о нем, а об актрисе Валентине Токарской. У нее головокружительно трагическая судьба. Эта женщина была звездой, потом прошла немецкий плен и сталинские лагеря, была дважды предана мужчинами, которых любила. И одним из них был Каплер. История его романа с юной дочерью Сталина тоже меня занимает, я бы хотел сделать Светлану Аллилуеву одной из героинь пьесы. Но пока не хочу загадывать. Вообще, давно обратил внимание, что меня больше увлекает процесс сбора материала, сопоставление разрозненных сведений из разных источников, сравнение “показаний” свидетелей. Это для меня самое интересное. Писать же пьесы я не люблю, поэтому стараюсь это делать как можно быстрее.
— Когда вы пишете о реальном человеке, то подгоняете его под сложившуюся у вас концепцию пьесы или исходите из его жизни со всеми известными вам деталями?
— Когда драматург работает с историческим материалом, он всегда ограничен канвой жизни своего героя. Но вот эти рамки, они для меня самое интересное. Конечно, у меня всегда есть концепция. Но! Если она верна, то герой сам вознаграждает меня, “рассказывая” именно то, что мне нужно. Так было с Иваном Андреевичем Крыловым — человеком столь же известным, столь и закрытым. Пробраться к реальному Крылову оказалось очень непростым делом. Да и концепция пьесы была, мягко скажем, нахальная. Я придумал, что Крылов был медведем-оборотнем. Ну то есть он не родился таким, а его в детстве прокляли, а потом он скрывал свою “медвежью” сущность за маской лентяя и обжоры. Собственно, “оборотничество” и скрытность Крылова отмечали многие его современники, этого человека никто не разгадал, он ото всех ускользнул и для всех остался загадкой. Я там массу всего напридумывал, но при этом строго соответствовал немногим достоверно известным фактам из жизни Крылова. Это, пожалуй, была самая увлекательная работа.
В случае c “Дамской улицей” все было еще сложнее. Мне надо было разбить иконописный и какой-то приторно-сусальный образ жен декабристов. Работа была кропотливая. Тем более что на сцене опять одни только женщины. Но с женщинами мне всегда легче работать, пьеса написалась быстро.
— Вы “радийный” человек со стажем, у вас чуткое ухо, в ваших пьесах отличный диалог. Не выработалась ли у вас усталость от речевого потока? У Генриха Бёлля есть рассказ “Молчание доктора Мурке”, где герой, работающий на радио, вырезает (тогда были бобины, я еще помню их) и монтирует паузы и заставляет любимую девушку слушать эти паузы.
— Про паузы — замечательно! Бобины, кстати, я тоже прекрасно помню, монтировал на них. Вообще, магия радио, как мне кажется, состоит еще и в том, что слушатель никогда не знает, что происходит в студии в тот момент, когда возникают паузы, повисает молчание. А там может происходить что угодно.
Я иногда (зачем-то) перечитываю свои ранние пьесы. И однажды заметил, что там просто море разливанное уточняющих ремарок. Ну то есть я как бы подсказываю актерам, как им говорить и как реагировать. Это глупость несусветная. С годами меня стали устраивать только две ремарки — пауза и молчание.
Очень полюбил тишину. Не работаю на радио уже десять лет и все это время почти не слушаю музыку. Не могу просто. А уж работать под музыку для меня сущий ад. Плеером пользуюсь только на беговой дорожке. И голоса людей, их разговоры тоже стали раздражать. Если еду куда-то поездом, то просто вставляю беруши. Потому что слова — они ничего не значат. Гораздо интереснее наблюдать за людьми в режиме “немого кино”. Это говорит о них гораздо больше, чем их слова.
И я очень понимаю героя рассказа, о котором вы вспомнили. Он сам монтировал эти паузы, сам создавал свою тишину, каждая пауза для него несет информацию и что-то значит. Это прекрасно.
— В каких-то интервью я вычитала, что вы и сейчас зарабатываете на жизнь не пьесами, а службой на радио.
— Радио — это был большой отрезок биографии, почти пятнадцать лет. А сейчас я только драматург. И менять эту профессию пока не собираюсь.
— Ваша монопьеса про Ивана Андреевича Крылова меня очаровала: фантазийная фабула, блестящий язык, тщательная работа с историческим материалом и масса выдумки. И притом — актуальность. Как же вам пришло в голову представить знаменитого баснописца оборотнем-медведем? Я живу в Москве на Патриарших, где стоит памятник ему и его героям: мартышкам, ослам и прочим. А сам Иван Андреевич вальяжно восседает в кресле, снисходительно наблюдая за всеми. От этого Крылова до вашего героя ой как далеко!
— Согласен с вами. Я больше люблю памятник Крылову в Летнем саду Петербурга. При этом почему-то всегда воспринимал отдельно саму фигуру Ивана Андреевича (безумно одинокую) и постамент со всеми этими зверушками. Постамент мне всегда казался лишним, хотя дети его обожают. Так вот Крылов. Знаете, я много лет прожил в Петербурге, а там особое отношение к блокаде Ленинграда. И Крылов в детстве оказался практически в таком же осажденном городе, когда ему совершенно нечего было есть. И я как-то внутренне для себя понял, почему этот человек всю жизнь никак не мог наесться. Вот это вот его известное обжорство — оно, как мне кажется, оттуда. И это был первый мой шаг к Крылову. Потом, когда я начал изучать его биографию, открылись какие-то поразительные вещи. Например, что жизнь его поделена на две половины. Как и у любимых мною Юрия Олеши и Николая Эрдмана. Олеша ничего крупного и значительного не написал после разгрома ГосТиМа, где Мейерхольд поставил его прекрасную пьесу “Список благодеяний”. А Эрдман после ареста вообще не писал больше пьес. Крайне удручающее впечатление оставила у меня известная книга “И.А. Крылов в воспоминаниях современников”. Как же так? Люди годами ежедневно общались с человеком, а рассказать о нем могут только какие-то анекдоты, причем одни и те же. Крылов спрятал от людей свое детство и юность, а взамен показал созданный им самим же образ неряхи, лентяя и чревоугодника. Этот образ ведь совершенно не вяжется с его ранними вещами. Например, с “Почтой духов”, где все живо, пылко, легко и остроумно. А главное, безумно смело. Куда делся этот человек? В чем его драма? А человека просто испугали. Настолько сильно, что он уехал из Петербурга и несколько лет скитался по России. Была ли на самом деле его встреча с Екатериной Второй, после которой это произошло? Никто точно не знает. Но в пьесе она есть. Там у меня вообще очень мало выдумки, кроме, собственно, образа медведя-оборотня. На этот ход, кстати, тоже навела картинка. Художник Орловский как-то в шутку изобразил Крылова медведем с человеческим лицом. И вот тут у меня все сошлось: да, Крылов был оборотнем.
— Расскажу свой любимый анекдот. Альберт Эйнштейн после смерти получает бонус — аудиенцию у Господа. Тот говорит: “Ты заслуживаешь награды, Альберт, проси чего хочешь”. Эйнштейн: “Покажи мне формулу Вселенной. (Смотрит.) О Господи, у тебя там ошибка!” Господь: “Я знаю”. А вот если б вы получили возможность высказать три желания, о чем бы вы попросили?
— “Кубики” на животе, “Золотую маску” и вечную жизнь. Поскольку с исполнением первых двух желаний я постараюсь справиться сам, а третье невозможно, то у Бога я бы попросил чуть меньше несправедливости в мире, который он создал.
— А я бы добавила: и меньше агрессивности в людях. Скажите, Олег, а с кем из ваших персонажей у вас больше общего?
— Вот честно, не знаю. Я почти всех их люблю. Или хотя бы сочувствую, но вот чтобы общее... В каждом, наверное, есть что-то от меня. Но больше с Крыловым, скорее всего.
— Как раз он заинтересовал меня больше всех. А в чем вы схожи?
— Дело в том, что произошедшее с Крыловым мне как раз очень близко и понятно. И мне понятны его человеческие слабости, многие из которых я могу примерить и на себя. Например, лень и чревоугодие. Но больше всего — тот вариант компромисса с самим собой, который он избрал, чтобы не перестать уважать себя. Но его маска — это тяжкий груз, разрушающий личность. Среди людей, оставивших воспоминания о Крылове, был Вигель, очень язвительный человек, очень предвзятый. И Крылова он не пощадил, тем более что Иван Андреевич одно время служил в семье Голицыных, где юный Вигель был на воспитании из-за бедности его родителей, так что они с Крыловым были знакомы. И вот Вигель спустя годы пишет: “Человек этот никогда не знал ни дружбы, ни любви, никого не удостаивал своего гнева, никого не ненавидел, ни о ком не жалел”. Это же так страшно! И это так не вяжется с “добрым дедушкой” Крыловым, про которого рассказывают в школе. Бог знает, какую жизнь, полную страстей, прожил этот человек, лежа на диване. Я надеюсь, он был хоть немного счастлив в своих фантазиях.
— Ваш Крылов оборачивался медведем. А вы — Олегом Охотниковым, начинающим драматургом. Зачем вам это двойничество? Чтобы “Современная драматургия” напечатала в одном номере пьесы того и другого? Вспоминаю Ромена Гари, который выпустил свой роман “Вся жизнь впереди” от лица Эмиля Ажара и получил вторую — уникальный случай — Гонкуровскую премию. А “Современная драматургия” в прошлом году опубликовала-таки целых три ваши пьесы под разными именами...1
— Во-первых, это было весело. Особенно, когда рядом вышли две пьесы с двумя моими фотографиями, между которыми больше десяти лет разницы. Во-вторых, это полезный опыт. Написать то, чего от тебя не ждут. А ничего не ждут, потому что тебя никто не знает. Тебя вроде как и нет. Это дает дополнительную свободу.
А своему псевдониму я особенно благодарен за молодежную пьесу "Города одиночества", которую как Олег Михайлов никогда бы не собрался написать, слишком пустяковой казалась мне эта история, когда-то прочитанная в газете. Но оказалось, что именно такую пьесу ждали сразу несколько театров. И я читаю в Интернете отклики: она волнует и будоражит. Значит, все было не зря!
— Как разгадали вашу шутку с Охотниковым?
— А я сам сознался. Ксения Драгунская попросила приехать в Москву на читку, так что дальше уже не было смысла скрывать.
— Какие ваши пьесы чаще ставят? Нравятся ли вам спектакли по своим пьесам?
— Есть такой профессиональный совет, который опытные драматурги передают молодежи: “Хочешь, чтобы поставили — пиши сказку”. И вы знаете, это работает. Я где-то год назад перестал считать количество постановок “Балаганчика братьев Гримм” и “Кошки в сапожках”. Другое дело, что почти все постановки самодеятельные. И чаще всего “пиратские”. Профессионалов интересуют “Клятвенные девы”, “Телеграмма” и “Подлинная история фрекен Бок”. Пока в тройке лидеров именно эти названия.
— Есть ли у вас “свой” режиссер, который вас неоднократно ставил, для которого хочется писать?
— У меня есть орловский театр “Свободное пространство”, где разные режиссеры поставили две мои пьесы. И есть творческая команда Первоуральского театра драмы “Вариант”, с которой мы в прошлом году начали большой проект “Сказания о Земле Уральской”. Первый спектакль этого проекта уже вышел, для второго я недавно закончил большую пьесу. И до конца года должен написать еще несколько. Так что можно сказать, что у меня есть театр, в котором ждут мои пьесы. И есть режиссеры, с которыми я бы хотел продолжить сотрудничество, но я лентяй. И у меня четыре кота и собака, которые тоже требуют много внимания.
— Вы удовлетворены своей жизнью?
— Недавно этот вопрос мне задала Ксения Драгунская. Хорошо помню, что я ей ответил. Все в моей жизни идет хорошо и правильно. Но очень медленно. Придется жить долго.
1 Две из них под именем Олега Охотникова: “Города одиночества”, № 1, 2017 и “О планетах больших и малых”, № 4 (там же “Купание Слона” Олега Михайлова). Ред.