Дмитрий Данилов — прозаик, поэт, с недавнего времени драматург. Родился (1969) и живет в Москве. Автор восьми книг прозы, четырех книг стихов, трех пьес. Лауреат премии “Золотая маска” 2018 года в номинации “Лучшая работа драматурга” за пьесу “Человек из Подольска”. Победитель конкурсов драматургии “Ремарка” (2017) и “Кульминация” (2017). Дважды (2011 и 2013) финалист премии “Большая книга”. Лауреат премий журналов “Новый мир” и “Октябрь” за прозу и стихи. Тексты переводились на английский, немецкий, французский, нидерландский, итальянский, китайский, польский, сербский, венгерский, македонский языки, публиковались в США, Европе, Китае. Спектакли по его пьесам идут в “Театре.doc”, “Мастерской Петра Фоменко” и других театрах России и Белоруссии.
— Твое детство прошло в коммуналке на Садовом кольце, совсем недалеко от сегодняшнего “Театра.doc”, где твоего “Человека из Подольска” поставили в первый раз. Теперь, задним числом, не усматриваешь ли ты в этом некий знак? Вообще как ты относишься к вещам иррациональным, интуиции, предчувствиям?
— К иррациональному я отношусь с большим вниманием. Конкретно эта ситуация — что “Театр.doc” сейчас находится между моим родным домом и моей родной школой — мне видится как забавная, но не более того. У меня уже давно утратилась эмоциональная связь с моим домом, я по отношению к нему практически ничего не чувствую. Давным-давно там не живу, а когда жил, это была не очень легкая жизнь.
— Почему?
— У нас с мамой была сначала одна комната, потом, когда я заканчивал школу, дали еще одну. Жили мы довольно бедно, одним из наших соседей был опасный сумасшедший (реально, с диагнозом), который увлекался восточными единоборствами и сильно пил, вот такое сочетание. В общем, это были не самые комфортные условия.
— Ты не получил высшего образования, почему?
— У меня было что-то вроде навязчивой идеи — поступить именно в МГУ. Я сделал две попытки, до и после армии (сначала на юридический, потом на философский), оба раза меня демонстративно, не стесняясь, завалили. А потом у меня появилась очень интересная и хорошо оплачиваемая по тем временам работа (я несколько лет проработал в посольстве Мексики в России в отделе внутренней политики и прессы), и идея получения высшего образования как-то отошла на второй план. Правда, потом я фактически получил второе высшее образование (без первого оно не имеет юридической силы) — четыре года отучился на Высших богословских курсах при Московской духовной академии.
— Не имея практики драматурга, ты в очень сжатые сроки написал три пьесы, две из них достаточно быстро пошли по стране, получил “Золотую маску” за пьесу. Что это, на твой взгляд, везение, случайность, закономерность?
— Думаю, роль везения очень велика. Мне просто дико повезло, что мою первую пьесу “Человек из Подольска” поставил художественный руководитель “Театра.doc” Михаил Угаров, недавно ушедший от нас. Он и актеры “Дока” сделали прекрасный спектакль, он как-то сразу прозвучал, на него обратили внимание. Если бы не Михаил Юрьевич, никакой “Золотой маски” у меня бы не было, это я знаю точно. Но еще до этого внимание на эту пьесу обратило жюри конкурса драматургии “Ремарка”, пьеса заняла там второе место, этому конкурсу я тоже очень благодарен, с него, собственно, все и началось. В жюри конкурса был известный театральный критик Павел Руднев, ему понравилась пьеса, и многие ее читки и некоторые постановки состоялись по его рекомендациям, за что я Павлу очень благодарен.
Что касается закономерности — ну, было бы странно, если бы я сделал важное лицо и сказал, что, мол, да, я написал крутую пьесу и поэтому она получила успех. Нет, я не настолько идиот. Крутых пьес много, но вот этой как-то очень повезло. На самом деле, три существующие на данный момент мои пьесы я написал меньше чем за полтора года.
— “Человек из Подольска” показался мне вещью на редкость гармоничной, ритмически выверенной на всех уровнях. Обычно интересуются, как твой опыт писателя-прозаика соотносится с опытом драматурга, а я спрошу: как пересекается с написанием пьес твой опыт поэта?
— Думаю, тут не проявились ни опыт прозаика, ни опыт поэта. Я просто как-то интуитивно понял, как должна быть выстроена пьеса, как в ней должен соблюдаться баланс всего — эмоций, взаимоотношений героев, их веса в тексте (и на сцене). Как-то вот так получилось. Опыт прозаика и поэта — совсем другой.
— Михаил Булгаков так описал начало работы над пьесой: из плоскости романной страницы поднималось что-то вроде трехмерной коробочки, в которой горел свет и шевелились люди. А как это у тебя происходит?
— По Булгакову получается, что первичен текст, а персонажи и действие вырастают из него. У меня как-то по-другому. Сначала возникает общая идея и главный персонаж или персонажи, потом они начинают говорить, потом действовать, и постепенно возникает что-то цельное. Потом наступает момент, когда ты понимаешь, что теперь остается это цельное просто взять и описать. То есть тут, скорее, обратный процесс, нежели у Булгакова — сначала в голове возникает та самая трехмерная коробочка, а потом она падает на лист бумаги.
— Для меня пьесы “Человек из Подольска” и “Сережа очень тупой” прежде всего об исследовании сущности насилия, механизм которого не так прост, как большинство привыкло считать. В “Сереже...” странная Служба доставки превращается в метафору некой зловещей и трудноопределимой силы, берущей под контроль волю индивидуума, пространство его частной жизни, саму структуру мышления. Был ли какой-то личный травматический опыт, который ты использовал для создания этих текстов?
— Нет, эта история выдумана просто из головы. Никакие зловещие курьеры меня не посещали. С другой стороны, каждый советский человек (а Советский Союз рухнул, когда мне было 22 года) имеет колоссальный опыт насилия, воздействия на тебя системы. Все люди моего поколения очень много знают о насилии, и это знание тут, наверное, как-то пригодилось. И личный травматический опыт очень изобилен — от школы до армии (я еще успел послужить в Советской армии, это мощный опыт насилия, да).
— А где ты служил, в какие годы?
— 1987—1989. “Косить” я не стал, сознательно не хотел, сама мысль, что я буду симулировать психическое заболевание, была мне противна. В принципе я служил нормально и всю службу провел в Германии в качестве чертежника, рисовал карты военные. Ничего особо страшного со мной там не случилось, хотя было трудно, особенно в первый год. Самое ужасное: ты никогда не можешь побыть один, это психологическая пытка. Одно из счастливейших воспоминаний моей жизни: служба закончилась, мы прилетели в Минск, в комендатуре нам выдали документы, по десять рублей на дорогу и сказали: “Всё, ребята, спасибо за службу, идите”. Я помню, все ребята отправились пить, а я пошел в парк, сел на скамейку и закурил. Впервые за два года я свободен, я один, я могу идти куда хочу, или сидеть здесь сколько хочу. Это драгоценное чувство: ты свободен.
— Армейский опыт тебе что-то дал?
— Любой опыт что-то дает. Но я не могу назвать это положительным опытом. Это опыт рабства, несвободы, непрерывного психологического, а иногда и физического давления. Ничего в этом особо хорошего нет. Мне кажется, лучше не иметь такого опыта. Но зачем-то мне этот опыт оказался нужен, раз оно так получилось. На все воля Божия. Если все же попытаться что-то положительное вынести из этого периода жизни, то я бы вот о чем сказал. Мне самому было плохо, а часто очень плохо, и я повсюду вокруг себя в эти два года видел страдающих людей. И я потом заметил в себе, что во мне что-то в этом плане изменилось — я стал более способен на сострадание, сопереживание человеческим мучениям. Это, наверное, неплохо.
— Когда в 2017 году я делала обзор пьес, присланных на конкурс современной драматургии “Евразия”, меня поразил процент текстов с абсурдистской составляющей. Даже статью пришлось назвать “Абсурдопереводчики”1. Что за всплеск произошел в окружающей нас реальности? Или, на твой взгляд, это имеет какие-то другие причины?
— Когда я писал мои пьесы, меня интересовал не столько абсурд сам по себе, сколько феномен вторжения в жизнь обычного обывателя чего-то иррационального, какого-то сложно структурированного безумия. Поэтому абсурд возник как логическое следствие этого интереса. При этом я не могу сказать, что ощущаю вокруг себя очень много абсурда. Да, он, как всегда в России, есть, но его не очень много и с каждым годом становится все меньше и меньше. Окружающая меня реальность в целом вполне логична. Но я очень хорошо чувствую, что от абсурда ее отделяет очень тонкая и уязвимая оболочка, и абсурд готов в любой момент ворваться в нашу реальность и драматически изменить наши представления о ней.
— Твой отец был испанцем, переводчиком. Не возникало мысли перебраться куда-нибудь подальше от российской нестабильности?
— Я своего отца ни разу в жизни не видел, он никак не участвовал в моем воспитании. Кроме генетического материала я от него ничего не получил, к сожалению. А по материнской линии все мои предки обычные русские крестьяне, одна ветвь из-под Углича, другая из-под Можайска. Ярославская губерния и Московская. Так что испанский момент не очень важный в моей самоидентификации. Это можно сравнить с заархивированным файлом. Вот он заархивирован и где-то лежит, его можно разархивировать. Если судьба занесла бы меня в Испанию и надо было бы там жить, конечно, это все бы пробудилось. Я бы общался, я бы внедрился в местную какую-то жизнь. Но я очень надеюсь, что у меня не будет такой необходимости и мне всю жизнь удастся прожить в Москве.
Здесь мне лучше всего, я не хочу никуда “сваливать”. Я очень люблю куда-то ездить, где-то бывать, с удовольствием временно, если бы мне предложили, поработал бы где-нибудь полгода, но не насовсем. То есть я хотел бы здесь все время быть, просто понятно, что события разные бывают. Если только надо будет жизнь спасать, тогда — да. Я жестко связан с русским языком, могу делать только то, что связано с русским языком. Я немножко знаю английский, немножко испанский, немножко французский, но это не те языки, на которых я могу работать. Я привязан к русскому языку, вне русского языка мне плохо. Знаешь, как люди любят писать в “Фейсбуке”: прилетел из Италии, здесь опять это наше говно, паспортный контроль, страшное Шереметьево, снег, слякоть, темнота, неделю был в депрессии. У меня все наоборот: мне нравится в Европе, нравится в Америке, каждая страна, где я бывал, мне по-своему нравится, но выходишь в Шереметьево, видишь рожи этих таксистов, слышишь “мужчина, поехали” — и такой кайф. И потом на такси домой, по Москве, просто какая-то эйфория накатывает и еще несколько дней длится. Кругом русский язык, кругом родной город. Так что испанская тема от меня далека, я себя считаю и чувствую русским человеком, хотя от испанской составляющей и не отрекаюсь.
— В интервью “Золотой маске” ты сказал, что у тебя “не такой абсурд, как у Ионеско, где разорваны вообще все коммуникации. Тут абсурд с внутренней логикой, что для меня очень важно”. Абсурд, идущий вразрез с внутренней логикой? Или абсурд, имеющий свою внутреннюю логику? И почему тебе это важно, поясни, пожалуйста.
— Ну как тебе сказать. Абсурд без внутренней логики не особенно страшен. Не могу сказать, что пьесы Ионеско вызывают какой-то ужас. Читаешь и понимаешь, что это просто такая новая ступень в развитии драматургии. А когда абсурд имеет внутреннюю логику, это по-настоящему страшно, потому что понимаешь, что он очень всерьез укоренен в жизни, с ним нужно иметь дело, как-то с ним жить. “В этом весь ужас”, — как говорит один второстепенный персонаж моей пьесы.
— Теперь ты вплотную столкнулся с миром театра, видишь свои пьесы воплощенными на сцене, в разных интерпретациях. Каковы твои ощущения? Какой тип театра тебе больше импонирует?
— Мир театра мне чрезвычайно интересен, но я в нем еще далеко не разобрался. Я в этом мире новичок, мне предстоит еще многое узнать, понять и прочувствовать. Могу сказать одно: в театре происходит мощная и крайне интересная “движуха”, здесь все очень живо и интересно.
— Перед тем как заняться драматургией, ты изучал творчество коллег-современников, тех, кто считаются сейчас модными, пытался понять секрет их успеха? Или наоборот, стал писать пьесы, совершенно абстрагировавшись от процесса?
— Нет, я ничего не изучал. На момент написания первой пьесы мои познания в области драматургии ограничивались школьным курсом литературы — “Гроза”, “Вишневый сад”, вот это всe. Но Михаил Юрьевич Угаров на нашей с ним первой встрече сказал мне, что моя пьеса “Человек из Подольска” очень драматургична, и несколько удивился, узнав, что это мой первый опыт. Может быть, имеет место какое-то интуитивное чувство драматургии, мне самому трудно об этом говорить и даже думать.
Вот уже после написания первой пьесы я начал практически запоем читать современную русскую драматургию, я очень многое из нее почерпнул.
— Чьи пьесы на тебя произвели сильное впечатление?
— Я бы упомянул Михаила Угарова, Ивана Вырыпаева, Василия Сигарева, Николая Коляду, Константина Стешика, Михаила Дурненкова, Павла Пряжко. Кого-то, конечно, забыл упомянуть. То есть я сейчас закончу отвечать на вопросы, отправлю текст интервью тебе, а потом буду хлопать себя по лбу: и этого забыл, и эту забыл, и этого…... Так всегда бывает с этими списками.
— Есть некий род драматургических произведений, которые обозначают как “пьесы для чтения”. На твой писательский взгляд, это полноценный жанр, до сих пор имеющий право на существование, или под таким понятием просто скрывается всё невостребованное театром?
— Мне кажется, это вполне полноценный жанр. Вообще, далеко не все гениальные пьесы годятся для сценического воплощения. Мне так кажется. С другой стороны, можно сказать и иначе: любой крутой текст может найти сценическое воплощение. Как повернуть.
— Многие твои “прозы” созданы по принципу вербатима, когда автор погружается в некую среду и превращается в подслушивающего наблюдателя, фиксирующего “жизнь врасплох”. Почему же в своих пьесах ты обратился к вымыслу, к моделированию фантасмагорий?
— Даже не знаю почему. Наверное, где-то глубоко сидела потребность все же рассказывать какие-то истории (каковую потребность я всегда нещадно критиковал). Не знаю, не знаю. Так получилось.
1 См.: “Современная драматургия”, № 4, 2017 г.