Самуэль Финци, известный немецкий актер болгарского происхождения, впервые сыграл моноспектакль “Записки сумасшедшего” берлинского театра в постановке Ханны Рудольф в 2008 году, в возрасте сорока двух лет — а это как раз возраст Поприщина, героя гоголевской повести. По странному совпадению, именно в сорок два года и сам Гоголь впал в умопомрачение и сжег свои рукописи, так что написанный им в двадцатипятилетнем возрасте шедевр оказался в некотором смысле провидческим.
За девять лет, что прошли с премьеры до показа спектакля в рамках “Сезона Станиславского” в Москве, спектакль был показан на многочисленных сценах Европы, участвовал в театральных фестивалях и конкурсах. За эти годы спектакль не потерял в энергии и художественной выразительности. Как говорит сам актер, он часто импровизирует и постоянно находит источники вдохновения в гоголевском тексте.
После открытия занавеса на сцене видны одинокий стул и прикрытая темной пыльной мешковиной нагруженная тележка (сценография Марайле Креттек). За этим нехитрым реквизитом еще один занавес, который не поднимется до самого финала. Однако пока даже начало представления задерживается. Кто-то сбоку ряду в седьмом начинает выражать возмущение: ведь он заплатил деньги, а спектакля до сих пор нет и обстановка какая-то странная. Далее звучит: “Я люблю бывать в театре. Как только грош заведется в кармане — никак не утерпишь не пойти”. А это уже цитата из “Записок сумасшедшего”, из середины. Проговорив все это по-русски без акцента, на сцену с трудом поднимается немолодой мужчина в мешковатом костюме (художник по костюмам Геральдина Арнольд) и уже по-немецки (текст в переводе Кая Боровски) начинает произносить исповедь-дневник.
Поначалу не ощущаются у него признаки сумасшествия, лишь эксцентричны отдельные замечания вроде: “Эка глупый народ французы! Ну чего хотят они? Взял бы, ей-богу, их всех, да и перепорол розгами!” — после чего актер исступленно бьет воображаемых французов дощечкой из стоящей на сцене повозки. Лишь постепенно вырисовываются странности: чрезмерное увлечение политикой, сарказм по отношению к коллегам и даже к начальникам (едкий тон, подхихикивания). Герой не подчеркивает своей униженности и “трагедии маленького человека”, к чему мы привыкли благодаря школьным учебникам и литературоведческим комментариям. С самого начала он уверен в себе, и мания величия возникает не на пустом месте.
Значительное место в постановке занимает работа с предметами. Она контрапунктом сопровождает игру актера. В момент первых странностей (подслушанный разговор собачек) исполнитель сдергивает накидку со штабеля паркетных дощечек на тележке, потом время от времени берет ту или иную дощечку и играет с ней (кого-то в воображении бьет, кому-то угрожает), но, успокоившись, педантично кладет на место.
Однако когда герой окончательно теряет рассудок, он разбрасывает всю кучу дощечек по полу, кладет на эту груду стул, пытается усесться на него как на трон и падает.
Поражает экономия выразительных средств: мимикой, скупыми движениями, едва заметными переменами в интонации актер рисует не только картину сумасшествия героя, но и окружающую его среду, гнетущую обстановку казенного учреждения, где Аксентий Иванович Поприщин служит (чинит перья для директора), пошлые разговоры людей вокруг, промозглую, отравляющую атмосферу большого города.
Вот актер иронически, презрительно смотрит на воображаемых соперников, противников, “французов”, вот, рассуждая о том, что “у всякого петуха есть Испания, что она у него находится под перьями”, перевоплощается в петуха.
Финальный жалобный монолог Самуэль Финци произносит, как и начальные фразы, по-русски. Возможно, это связано не только с тем, что исполнитель владеет русским языком: во время гастролей спектакля в Париже некоторые куски звучали и по-французски — вероятно, для усиления эффекта в наиболее эмоциональные моменты.
Второй занавес в глубине поднимается, за ним открывается темная бездна, ожидающая героя. И он убегает от нее.
Уже спустившись со сцены и уходя в фойе, герой становится совершенно спокойным и будничным тоном спрашивает: “А знаете ли, что у алжирского дея под самым носом шишка?” — и такое умиротворенное завершение представляется оправданным и усиливающим художественное воздействие.
Волшебство перевоплощения, глубина выражения мыслей и страданий человека в жестоком мире не оставляют зрителей равнодушными и по праву приносят успех спектаклю.