Режиссер постановки Игорь Яцко, ученик легендарного Анатолия Васильева, хранитель и продолжатель традиций и руководитель театра, а с 2011 года и одной из трех действующих в этом пространстве лабораторий, представил на сцене “Глобус” ШДИ собственную интерпретацию, как сейчас принято говорить, культовой поэмы Николая Васильевича Гоголя, том первый.
При первом своем появлении перед зрителями Чичиков (сам Игорь Яцко сыграл в своем спектакле главную роль) кубарем выкатывается на сцену. В ее центре круглый помост, на нем карета — знаменитая чичиковская карета, управляемая в большей степени кучером Селифаном, а не его хозяином, по собственному кучерскому желанию и усмотрению. Помост с каретой вращается вокруг своей оси: колеса вертятся только задние, но и они не вызывают движения ни вперед, ни назад, а лишь на месте.
Ритм спектакля как выражение символической сути путешествия самого Чичикова и жизни гоголевских героев, с которыми он сталкивается на своем пути, — движение по кругу. Кружится карета, которая никуда не едет, крутится на балкончике над сценой колесо прялки, которая ничего не прядет, крутятся педали велосипеда, тоже впустую. Ритмично сменяются усредненно-российские пейзажи на заднике сцены, как лубочные картинки в шарманке. Возможно, наша средняя полоса изображена на них, точнее угадать невозможно — это некая обобщенная российская местность.
Практически каждого гоголевского хрестоматийного персонажа в спектакле можно сопоставить с каким-нибудь злодеем из русских народных сказок: например, Коробочка (великолепная Ольга Баландина) здесь похожа на гламурную Бабу-Ягу, в сцене у городничего неожиданно обернувшуюся (от слова “оборотень”) благообразной заплаканной вдовой. Плюшкин (старик, прекрасно сыгранный молодым актером Евгением Поляковым) — на Лихо, пусть и не одноглазое, хотя в этом потусторонне-белесом существе количество глаз или их отсутствие в точности не просчитывается. Манилов (Олег Малахов) — пожалуй, на Лешего. Собакевич (Игорь Лесов) — на крупного Беса представительского класса. Зять Ноздрева Мижуев (Сергей Ганин) в одной из сцен выскакивает как черт из коробки. Сам Ноздрев (сыгранный потрясающего темперамента и физической подготовки актером Олегом Охотниченко) ни сидеть не может, ни стоять — все время скачет, вертится, аки бес на сковороде.
Это даже не круговорот глобального зла, а мельтешащая круговерть мелкой бытовой чертовщины, какой-то не очень главной, а как бы провинциальной нечистой силы. Здесь основное содержание существования каждого — перехитрить, перебезобразить, перепакостить другого. Заманить, задурить, закружить, затрясинить.
И в это “болото” попадается такой же чертик Чичиков, уверенный в своей способности обвести каждого здешнего простачка (как он думает) вокруг пальца. Однако он попадается в расставленные (в том числе и им самим) сети; и опять же вспоминается известная русская пословица: не буди лихо, пока оно тихо.
Кроме собственно событийной канвы, которая выстраивается в соответствии с последовательностью гоголевского текста, очень важен внешний антураж, на фоне которого развивается основное действие. Здесь и намек на народный крестьянский праздник Ивана Купалу, который в спектакле происходит той ночью, когда Чичиков ночует у Коробочки. Здесь и пресловутая русская водка льется практически рекой — те самые шашки, которых давно не брал в руки Чичиков, представлены в виде полных рюмок, выпиваемых по ходу игры, да и без всякого ее хода. В спектакле звучат известные романсы, представляющие русскую дворянскую культуру времен Гоголя; в этой же связи губернаторская дочка, которую, по мнению весьма достойных дам из местного светского общества, якобы собирается похитить Чичиков, предстает перед зрителем в образе знаменитой “Всадницы” Крамского.
При завершении каждой сделки по покупке мертвых душ герои целуются с “дорогим Павлом Ивановичем” самозабвенно и взасос. Целование здесь — как выпивание души или ее остатков: после такого поцелуя происходит все большее омертвение человеческой сути, когда-то возможно в герое существовавшей.
Остались ли здесь, в этом пространстве живые души? Например, дети Манилова Алкид и Фемистоклюс в спектакле — управляемые роботы (блестящая идея и воплощение), у которых то и дело заклинивают какие-то шестеренки, не срабатывает кнопочка на пульте управления: даже дети здесь уже не являются человеками, они тоже практически с рождения встраиваются в эту темную колдовскую систему, из которой, по мнению режиссера, нет выхода.
Актерская команда состоит из представителей нескольких поколений. Здесь и ученики самого Анатолия Васильева — Игорь Яцко, Мария Зайкова, Гузель Ширяева, давно и плодотворно работающие вместе, и молодые актеры, которым в спектакле есть где разгуляться: запоминается каждый из нескольких разных, ярких, смешных созданных ими образов.
В финале спектакля Чичиков, распластанный навзничь на том самом вертящемся круге, на котором кареты уже нет, вращается, окруженный персонажами, вполголоса произносящими над ним строки из поэмы, главы о детстве героя. Был ли выбор у Чичикова-ребенка стать впоследствии другим человеком в тех реалиях, в которых он рожден и вырос? Мог ли он пойти по другому пути, обойтись без погружения в эти мутные круги нечистой силы, выплыть, не погрязнуть? Здесь побежденный герой уже не дает, не может дать ответа. Силы зла, мелкие и крупные, существуют в этой среде практически неизменно, они лишь только фиглярствуют, актерствуют, принимают разные формы, примеривают разные позы, костюмы, движения. А человек сам, исключительно по своему выбору и желанию, попадается в эти сети. Их вихревой поток может только унестись, переместиться куда-то дальше, в следующий город N, осесть на новом месте, где снова и снова с кем-то повторится та же история, и колесо истории, вращаясь на месте, снова никуда не поедет.