2017 год: в России приняты поправки о декриминализации побоев в отношении близких лиц. В социальных сетях прошли флешмобы #янебоюсьсказать и #metoo. В Америке не утихает голливудская война с харассментом. Все явления так или иначе связаны с понятием “абьюз”, обозначающим насилие в любых его видах — психологическом, физическом, половом. Тема насилия также часто заявлялась как одна из важнейших на российских феминистских выставках. В таком контексте в ЦИМе прошла премьера пьесы Натальи Зайцевой (режиссер Иван Комаров). Прошла на Большой сцене с использованием качественных декораций, звука и техники, в переполненном зале.
Мало кто видел, но на тему домашнего насилия есть документальный спектакль проекта “Своя чужая” Самарско-Тольяттинской феминистской группы, объединяющий четыре реальные истории, рассказанные от первого лица. Он, в частности, был показан на Триеннале российского современного искусства в 2017 году. Давно, в 2003 году, был поставлен документальный спектакль по пьесе Елены Исаевой “Мой первый мужчина”, в котором женщины рассказывали о своих интимных связях с отцами. Хотя критики в то время называли этот спектакль “Театра.doc” самым безжалостным, проходил он довольно камерно, интимно. И вот, наконец, появляется большая театральная форма на эту тему, произведение, где главная героиня — жертва абьюза со стороны отца, где у нее отнимают ребенка по суду, где она в финале погибает — и которой я совершенно не сочувствую. Можно было бы абстрагироваться от личных проблем с идентификацией смотрящего, если бы сочувствие и соучастие не являлись важной частью такого рода спектаклей.
Когда мы приходим на событие, главной темой которого заявлен “абьюз”, среди героев мы сразу опознаем жертву. Это будет женщина не самой яркой внешности, обычная, с проблемами. Если человек рассказывает свою документальную историю, история насилия, произнесенная дрожащим голосом, запускает в зрителе механизм сочувствия и соучастия. Никакому нормальному человеку не хочется становиться свидетелем того, как другое человеческое существо били, унижали, насиловали. Поэтому зритель в финале всегда благодарен тем, кто пришел и рассказал свои личные истории, потому что сам факт наличия свидетеля (чаще свидетельниц, даже если их играют актеры) говорит о том, что вот эти жертвы пережили страшное, но вот они здесь, перед нами, они вырвались, они пришли рассказать и свидетельствовать, как они вышли из этой ситуации.
В “Абьюзе” Зайцевой героиня переживает травму, болезненное событие, которое не может осознать. Марина плохо себя чувствует, видит кошмары, ходит в психологическую группу, но не понимает, что с ней происходит и почему. Аналогичное происходит и со зрителем: ему не очень понятно, что не так с этой молодой женщиной, зависимой от всех, непонятно, чем занимающейся, кроме как своей травмой. “Я не могу обслуживать твой образ жизни и твои панические атаки”, — заявляет ей мать, и ее хочется поддержать.
К тому же между сценами все время возникает какой-то — назовем его брехтовским — персонаж в узнаваемой, для тех кто хоть раз смотрел программу “Моя семья”, маске, который громко выкрикивает ремарки или комментирует происходящее на сцене. Буквально так: актеры разыграли драку; персонаж в маске кричит: “Плохо поставленная драка на авансцене! Интересно, что же будет дальше!” Кстати, играет этого персонажа завораживающая Юлия Шимолина. Она вытягивает своей харизмой ту натянутую остраненность, которая возникает от произносимых комментариев и ремарок.
Марине помогает осознать ее травму друг-любовник, видимо психоаналитик, который вводит ее в состояние, где она видит себя в пять лет: как она заходит в дом, на обоях которого нарисовано много папоротника, как кто-то подходит сзади... Дальше зрителю все понятно. Какой-то мужчина изнасиловал девочку, осталось выяснить, кто это. Постепенно правда открывается. И чем дальше, тем больше Марина внешне превращается именно в девочку: на ее волосы нацепляют большой бант, на ноги несколько пар цветных колготок — так, чтобы они были спущены, щеки красят красным. Это уже не просто ребенок, это кукла, которой манипулируют окружающие. Ее поведение также остается детским. Взрослые вокруг нее (успешные в социуме мать и отец, даже бывший муж-алкоголик) действуют правовыми методами, когда хотят отобрать у нее ребенка. Проходит суд, опрашиваются свидетели. Наконец когда суд принимает решение ребенка отдать отцу, единственное, что может сделать Марина — устроить истерику своему другу, который советует ей правовые методы решения проблемы (подать апелляцию), вместо того чтобы срочно вывезти ее дочку за границу. “Ты стала сильнее”, — говорит ей ее друг и уходит. Взрослые не хотят больше помогать взрослой женщине, оставшейся там, все еще пятилетней.
“Быть жертвой, получать помощь и ничего не отдавать взамен. Как это удобно!” — кричит Маска. И честно говоря, совершенно непонятно: это она всерьез или это ирония по отношению к тем, кто критикует жертв, крича “сама виновата”.
Наконец финальная часть спектакля решена совершенно в духе “Торжества” Томаса Винтерберга. На дне рождения отца, куда собираются все герои, а Маска играет роль распорядителя пира, Марина, все в том же кукольном наряде, сидя на коленях у отца, рассказывает гостям шокирующую правду и много раз повторяет: “Гори в аду, сдохни!” Однако развязки не происходит. “Вы закончили свой тост, Марина?” — буднично спрашивает Маска. Веселье продолжается, но уже за кадром. Подруга Марины Вера выходит на авансцену и рассказывает, что та как-то нелепо умерла, что сама Вера подростком влюбилась в отца Марины и он соблазнил ее несовершеннолетней, она забеременела, но хотя у нее случился выкидыш, они поженились; что потом она прочитала статью про абьюз и поняла, что все это время жила в нем, но вот сбежала и осталась совершенно одна. Приветливый мужской голос предлагает ей зайти, она уходит.
История получилась психологически натуралистичной, несмотря на элементы гротеска в постановке и попытку режиссера с помощью крупных планов расставить нужные акценты, то есть направить взгляд зрителя. Натуралистичной в том, что жертва неосознаваемого абьюза будет иметь много проблем в жизни, будет тяжким грузом для близких, будет постоянно застревать в стадии ребенка, не могущего за себя постоять так, как это могут сделать взрослые, и что, даже открыв правду, не всегда возможно испытать торжество. И дело даже не столько в том, что реального насильника довольно сложно наказать по суду в нашей системе правосудия, сколько в том, что образ этого насильника становится внутренней всемогущей фигурой, разрушающей жизнь жертвы. И заклинание “Гори в аду, сдохни!” — по спектаклю — уничтожает саму героиню: так много места занимала в ней эта фигура.
Так почему же я не испытала сочувствия к Марине? Не идентифицировалась с ней? Не смогла испытать ни малейшего зрительского удовольствия, случающегося от попадания в образ, деталь? Она не вызывает симпатии, она не в опасности (в относительной опасности ее ребенок, которого мы не видим), в ней совсем нет силы, и потому что я как взрослый человек решала бы ее проблемы более эффективными способами. Вот этого вот — объективного для зрителя решения проблемы — в пьесе и спектакле нет. Выступление Веры в финале говорит нам о том, что “Абьюз” Натальи Зайцевой — это большой прыжок в страшную, неприятную тему, последствия которого, я думаю, нас еще порадуют.