Эта пьеса Павла Пряжко впервые прозвучала на “Любимовке-2016”. Тогда режиссер и один из исполнителей читки Михаил Угаров увлекся “мистической” стороной текста, а критики увидели в пьесе и нового “Гамлета”, и “старину” Фрейда, а также следы Тарковского и Линча. Драматург лишь развел руками: он всего-то и попытался, что рассказать свой до сих пор навязчивый сон о том, как все возвращается и возвращается в ненавистную ему школу. От этого объяснения и отталкивался режиссер Никита Бетехтин, выпустивший “Черную коробку” в Центре Мейерхольда.
Вопреки расхожему мнению о том, что Пряжко — это постдраматический театр, для молодого режиссера этот театр психологический, и пьесу он поставил методом действенного анализа: все ситуации у него показаны и все ремарки сыграны. Хотя вначале и воздается должное “волкостреловской традиции”, прочно ассоциировавшейся в последние годы с постановками пьес этого белорусского драматурга, — трансляции текста ради текста. Но сделано это Бетехтиным лишь для облегчения входа в описываемый мир: хрипловатый, чуть искаженный радиопомехами голос зачитывает вводные о том, что учительница ничуть не изменилась, но теперь она ровесница Алексея Карнача, персонажа Михаила Горского. Мужчины средних лет в пионерской форме — приснится, бывает, и такое.
Публика, впрочем, входит в пьесу чуть раньше и буквально — дорога в черный зал ЦиМа лежит через огороженную ширмами полянку с искусственной травой, обрубком дерева и аляповато, как в детсадах и лагерях, нарисованным пейзажем. А на сцене уже играет в “классы” пионерка Марина в исполнении Ольги Добриной, рядом вышагивает упомянутый и задумчивый пионер Горского. У зрителя тоже есть время подумать и присмотреться: игровое пространство занимают красный диван и шесть кубических аквариумов, в каждом — фрагменты напольного покрытия: плитка, линолеум, бетон с вкраплениями мрамора (художник Надежда Скоморохова). И артефакты: там классный журнал, тут спички, вот пестрая тушка, после выяснится, попугая, а здесь фигура голубя. Голубиное воркованье и хлопанье крыльев сопровождают весь спектакль, то и дело словно бы забрасывая всех на пыльный чердак памяти, где хранятся эти обрывки воспоминаний.
Не самых, стоит заметить, приятных: в этой частично восстановленной или, точнее, музеефицированной школе-интернате заправляет семейная пара Борисовец — педагог Владимир Павлович и педиатр Евгения Дмитриевна (Валентин Самохин и Виктория Савина, соответственно), которые все грозятся отправить собственного сына в колонию. А тот, постоянно скрывающийся Валерий (Сергей Мухин) — то ли альтер эго драматурга, описывающего свое детство, то ли его персонифицированная травма, неизжитая и три десятилетия спустя. Но он единственный, кому известны правила игры в этом мире: “Каждая вещь должна лежать на своем месте” — раз за разом возвращает он в “аквариумы” унесенный ли журнал, выброшенного ли попугая. Зачем ему постоянно это делать, можно лишь догадываться — вероятно, по этим приметам он сумеет вернуться в угасающий с годами мир прошлого. Почему для него это так важно — вопрос, ответа на который так и не даст ни сам Валерий, ни прочие персонажи разыгрываемой пьесы. Они даже не знают, что здесь делают, куда идти и чем заняться: ученики ходят друг за другом и учителями, а те зависают на полпути от столовой до библиотеки и внезапно меняют маршрут. Впрочем, также без определенной цели. Им даже трудно определиться, в каком году оказались — 1986 или 2016-м и сколько им, взрослым детям и взрослым из детства, сейчас лет. “Сказка о потерянном времени”, только наоборот.
К слову, аллюзий, в том числе пародийных, к популярным фильмам полно как в самой пьесе, так и в спектакле. Режиссер их не только выхватывает из текста крупным планом, но и показывает еще как конфликт эстетического опыта ребенка и взрослого. “Они поместили меня в изолятор и кормили таблетками!” — плачется Валерию его друг Сергей Реут (Евгений Козлов). И это даже на визуальном, мизансценическом уровне явная отсылка к реплике “Алиса, они меня пытали, но я им ничего не сказал!” из детского кинохита середины 80-х “Гостья из будущего”. Сам же Валерий в это время крадется с голубем наизготовку словно персонаж Джонни Деппа из терригильямовского “Страх и ненависть в Лас-Вегасе”, прогремевшего в конце 90-х. На это вдобавок накладывается тревожная атмосфера замкнутого, враждебного пространства из фильмов Тарковского, как “Сталкера”, так и “Соляриса”, — порой кажется, сама среда подкидывает героям ребусы в виде появляющихся и исчезающих птиц.
Увлекшись, далее можно вспомнить и про одноименный шедевр Хичкока — интерпретационное поле спектакля столь широко, что каждый волен прокладывать к смыслу собственные маршруты. Хотя имя мастера саспенса здесь не случайно: страх и тревогу, постепенно нагнетаемые, в том числе и лишенными определенной логики передвижениями, тут испытывают и школьники, и учителя: Владимир Павлович откровенно в этом признается, а Евгению Дмитриевну периодически так просто трясет. Все это в итоге выглядит словно коллективное выражение, точнее, проекция того подспудного чувства, которое всю жизнь преследует человека, прошедшего репрессивную систему советской школы. Того чувства, которое и заставляет его в ночных кошмарах пристально всматриваться в черную коробку “своего прошлого, которое стало настоящим”. Кстати, эту коробку в финале спектакля Валерий также помещает в пустующий стеклянный куб. Что в ней? Да в сущности ничто, как ответил на подобного рода вопрос все тот же Хичкок о другом своем фильме “39 ступеней” и этим породил культурный мем “макгаффин”. Другое дело, что в искусстве вокруг макгаффина можно выстроить занимательный сюжет, а в реальной жизни от него — беспокойный сон и маета. Без внятной причины и осмысленного ответа. Как писал по сходному поводу Сергей Гандлевский, “никто — ни Кьеркегор, ни Бубер / Не объяснит мне, для чего, / С какой — не растолкуют — стати, / И то сказать, с какой-такой / Я жил и в собственной кровати / Садился вдруг во тьме ночной...”