“Смирнова, как хорошо, что ты есть”, — звучит в финале пьесы. А за то, что есть эта пьеса, нужно благодарить Олега Ефремова. В год его 90-летия сама Людмила Петрушевская в очередной раз, теперь уже в “Фейсбуке”, рассказала историю, как написала “День рождения Смирновой” для худрука МХАТа в качестве второго, “женского” акта своей же “мужской” пьесы “Чинзано”. Но — со злорадным прицелом, чтобы тот точно не смог ее поставить: “Написала. И он действительно не поставил”. А спустя ровно сорок лет она появилась сразу на трех столичных площадках.
Так, Алена Хованская выпустила ее вместе со студентами Театральной школы Райкина, в репертуаре театра “Около дома Станиславского” окончательно утвердилась дипломная работа Максима Солопова, ученика Юрия Погребничко, а другая его ученица Саша Толстошева дебютировала во “Флигеле” МТЮЗа. В последнем случае есть еще один повод вспомнить Ефремова. Точнее, ту характеристику, что дала его режиссуре автор “Смирновой”: “Ни шва наружу. Ни следа работы”. Можно счесть это комплиментом молодому тогда режиссеру, но отчего не позаимствовать саму формулировку, если лучше все равно не придумать.
“Без швов” — уже узнаваемый ненавязчивый стиль Толстошевой. Причем это работа на разных уровнях. Так, в своем предыдущем спектакле “Бег” на подмостках родного ей “Около” она виртуозно “сшила” эту пьесу Булгакова с его же “Театральным романом”. Дело пусть не новое, тем более в этом театре, но результат впечатляющий. В мтюзовском спектакле задача видится иная — соединяя в персонажах авторские грусть и юмор, одновременно ослабить, распустить у каждого “тесемки” социальной уже не маски, а брони. Хотя и этот прием задан самим же текстом. Но вдумчивый читатель тут ценнее безудержного хохмача или фантазера.
И сам спектакль — медленное и въедливое прочтение судеб героинь. Как неспешная езда вечернего трамвая, который проходит за окном, трезвоня и бросая отсветы в полутемную и полупустую комнату (художник по свету Александр Романов), где только стол да стулья и шкаф с бюстом Вольтера. А вот еще и фигура женщины, что, кажется, следит или поджидает: не едут гости? Нет, не сама хозяйка сумерничает, а ее незваная визитерша Полина Шестакова (Полина Одинцова). Угловатая, словно подбитая птица, она чуть ли не падает на край стола и с первой фразы прячет свои намерения за “просьбу одной женщины”. Пришедшая откуда-то из кухни Эля Смирнова (Екатерина Александрушкина) такую игру понимает, правила ее... не принимает и обращается напрямую: Костя ее друг, гостье он муж, а пока не явившейся подруге — любовник. На этих принципах, без обиняков, и строится дальнейшая, без малого полуторачасовая беседа: откровенность за откровенность и правда — за прямодушие. Иные фразы хуже пощечин, хотя это лишь вынужденная форма самообороны.
Толстошеву постмодернистом не назвать, но деконструкция в основе этого спектакля. Режиссер работает и со зрительскими ожиданиями, развенчивая сложившиеся было стереотипы, и с образами протагонистов, развинчивая с таким тщанием собранных персонажей, — роли оказываются сложнее и интереснее, чем представлялись поначалу. Так, быстрые, точно схваченные птичьи повадки Полины — лишь форма экономии, приспособительные рефлексы урожденной дворянки. Пусть ей не хватает денег и в целом широты, но ведь породу не пропьешь. Вот много и быстро пьющая Дружинина Рита (Екатерина Кирчак), по ходу разговора успевающая не раз осушить и свой, и хозяйский “чинзано”, — все же не отчаявшаяся мать-одиночка, но женщина с достоинством, а главное, своеобразным, тонким чувством юмора. Благодаря ему режиссер успевает передать привет всему театральному братству — героиня развлекает собеседницу (и публику) нехитрыми фокусами с “самоподнятием” предметов, и надо оценить ее номер с ружьем, вытащенным уже на поклонах. В этот момент кажется, что из глубины сцены с лукавым прищуром улыбается Вольтер, уже не перетащенный за стол, а словно 25-м кадром “прошитый” в постановке Погребничко.
А умная и злая, причем в какой-то момент и озлобленная Смирнова оказывается лишь ощетинившейся и защищающей как свое добровольное одиночество, так и от него тоже. После очередного дребезжания в дверь она стягивает рукава свитера так, словно от этого звонка дверная ручка раскалилась, — красноречивый жест, подтверждающий, что, однажды обжегшись на своем доверии, она к людям больше не выйдет нараспашку. Хотя сейчас не без помощи “чинзано” в компании таких же горемык выглядывает из своей “раковины”. Во всей красе, мученичестве и самопожертвовании — но только ради детей, пусть сама Смирнова родить и не решилась, лишь “парня загубив”. Вся эта жесткая и даже чернушная сторона подана с мягкой иронией и отстраненно, к тому же без фокусировки на неприглядном, советском еще быте. Ведь на многие недостатки можно и как на отвалившуюся под потолком стенную штукатурку не обращать особого внимания. Но вот за слово “девка” мало кто даст “60 копеек” и по нынешнему курсу — приметы времени теряются за узнаванием жизни. А героини из плоских и картонных постепенно становятся полнокровно-объемными, раскрываясь с разных сторон. И раз про “раковину” уже сказано, стоит вспомнить и про жемчуг. Женщины Петрушевской — жемчужины наоборот: не песчинки — мусор, год за годом оборачиваемый слоями перламутра, — а драгоценности, зарывающиеся в тряпье. Даже если это и алансонские кружева.
Но все они живут в постоянной готовности к чуду — ведь не пропала еще способность удивляться простому трюку с быстро выброшенными бусами или возможность видеть в моргании неисправной люстры праздничную иллюминацию. Так и припозднившийся, а скорее, от скуки прибившийся к столу Валентин (Антон Коршунов) запросто может оказаться заморским принцем — он, кстати, собирается в загранкомандировку. Но выставляет себя совсем не сказочным простофилей: прихорошившиеся и враз помолодевшие девушки быстро охладевают к бахвалящемуся инфантилу и уходят курить на балкон. А зрителю дают насладиться ситуацией сполна: объевшийся и тихо решивший сбежать Валентин прихватывает не только принесенную им самим же бутылку, но и, приценившись, — яблоко. Три грации того не замечают — много бывало в их жизни пропаж, мало ли еще предстоит? Они беспечно дымят под фонарем, впервые если не в жизни, то в этом действии сбросив груз забот и коросту быта, наслаждаясь выпавшим мгновением.