Наталия Мошина живет в Уфе. Лет в двенадцать хотела стать кинорежиссером, но стала человеком театра. Окончила факультет психологии Новосибирского педуниверситета, однако в качестве психолога не работала. Дебютировала как драматург в 2004 году на «Любимовке» пьесой «Треугольник». Сейчас у нее десять пьес, почти все они напечатаны в «Современной драматургии» и поставлены в Москве (Центр драматургии и режиссуры, театр «Практика»), Минске («Свободный театр»), Перми («Сцена-Молот»), Благоевграде (Болгария), Лондоне («Sputnik Theatre») и других городах и странах. Наибольшую известность получил «Остров Рикоту»: пьесу сыграли в Мурманске, Южно-Сахалинске, Уренгое, Лысьве, Томске, Абакане, Барнауле, латвийском Даугавпилсе… «Техника дыхания в безвоздушном пространстве» — призер международного конкурса современной драматургии «Свободный театр» в Белоруссии, «Под небесами» — лауреат Володинского конкурса, «Жара» — призер драматургического конкурса-фестиваля театра и кино «Текстура».
— Я давно работаю завлитом. Помню, как в 90-е годы стала получать массу пьес от людей не совсем здоровых психически, с явным сдвигом. И сами психиатры вдруг взялись сочинять драмы. Я думаю, виновато время перемен, у некоторых «съезжала крыша». И вот сейчас, когда снова люди чувствуют неуверенность в завтрашнем дне, зыбкость, враждебные флюиды носятся кругом, я снова жду «драматургии со сдвигом», ненормальных пьес в «самотеке». Но нет, все идет нормальное. Вы как думаете: виновато сложное время или тогда у меня просто так совпало?
— Меня не удивляет, что в 90-е был какой-то зримый пик психического нездоровья (сразу вспомнилась знаменитая фотография с плакатом «Узники психушек — за Ельцина!»), потому что там ведь реально был слом эпох. Эпох, социального строя, общественной парадигмы, морали. Условно говоря, люди жили в мире розовых пони и тут им сказали: это не розовый Пониленд, это адский Зомбиленд! И вы все не розовые поняшки, вы все жуткие зомби! Конечно, у людей крыша ехала. Особенно когда обесценились деньги, работать стало негде, пошла деиндустриализация и появились стаи человеко-волков. 90-е еще до конца не отрефлексированы в нашей культуре, на мой взгляд, потому что слишком близко и больно это все, наверное. Очень уж огромная тема. И если сравнивать сегодняшний день с 90-ми, то о какой же неуверенности в завтрашнем дне может идти речь? Как там в песне «Касты»: «Лениво люди бродят по торговым центрам, за рубль с чем-то технику берут под проценты…» Если говорить о жизни среднего человека, обывателя, и смотреть с его точки зрения, то все сегодняшние проблемы и рядом ведь не стоят с проблемами 90-х.
— А геополитика, «холодная война», о которой ежедневно сообщают медиа? США, Евросоюз, Россия находятся в данный момент в точке бифуркации, из которой события могут развиться так или противоположным образом. Оттого сейчас неспокойно в большом мире и в мире отдельного человека. Вы как драматург занимаетесь именно последним. Человек стал более нервным, он меняется в сторону большей агрессии. Может, это заметнее в больших городах?
— Да, я совершено согласна с вами насчет точки бифуркации, потому что действительно мы в реальном времени наблюдаем изменение геополитической картины мира. И возможно, наши локальные российские 90-е покажутся вполне себе стабильным временем. Про более нервного человека и агрессию — да. Но тут интересное дело: в целом ощущение какого-то нервяка, но на уровне базовых контактов даже с незнакомцами — вежливость и душевность.
Наверное, это даже точно объяснить не получится, потому что на уровне ощущений всё. С одной стороны, совершенно нет того хамства, которое было в советские годы, например, и той агрессии, что была в 90-е. И видишь вокруг вполне адекватных, милых людей: «здравствуйте», «пожалуйста», «с радостью помогу» и прочее. А с другой стороны, иногда ловишь себя на мысли, что как-то много злости, что ли — в тех же сетевых баталиях на «Фейсбуке», например.
Иногда кажется, что люди физически уничтожить оппонента готовы, причем человек вроде бы может самые широкие взгляды исповедовать и наверняка любит фразу Вольтера про «отдать жизнь за ваше право…» и т. д., но посмотришь, почитаешь — мама дорогая: ему дай пистолет, так с легкостью выстрелит в того, кто с ним не согласен. Вот эта ожесточенность по политической / исторической линии особенно ощущается. Мне раньше казалось, что, например, в США с этим поспокойнее, что там более расслабленный народ, что ли. Но сейчас периодически читаю комментарии к политматериалам на «Yahoo» — да ни фига, тоже убивать друг друга готовы.
А если глобально смотреть, то возможно, человеческий мозг просто не в состоянии справиться с тем объемом информации, который вынужден перерабатывать. Где-то, помнится, читала, что сегодня средний человек за день или неделю узнает столько, сколько средневековый крестьянин за всю жизнь. И наступление технологий, и ускоряющийся ритм жизни — в общем, даже чтобы стоять на месте, надо бежать в три раза быстрее. И накапливается усталость, которая и выливается в агрессию.
— Видите, сколько проблем перед современными психологами! А позвольте спросить, почему вы оставили психологию?
— Я психолог по образованию, но по специальности практически не работала. Хотя, когда шла учиться, очень хотела помогать людям решать их проблемы. Но курсе на четвертом поняла, что это не мое. Что как психолог я, наверное, профнепригодна, потому что мне показалось, что жизнь устроена очень просто: надо лишь перестать находить удовольствие в жалости к себе. Перестать жалеть себя и ныть. Я к этому никогда не была склонна, но заметила, что многие люди очень склонны. И отсюда многие их проблемы.
— То есть лучше иметь дело с придуманными персонажами, чем с реальными слабаками и нытиками?
— Ой, неверно вот это! Я ни в коем случае не имела в виду, что к психологам обращаются только слабаки и нытики. Это не так. Бывают настолько тяжелые жизненные проблемы и ситуации, в которых профессиональная помощь психолога необходима — без нее человеку трудно выплыть, что называется. И мне жаль, что у многих людей существует предубеждение против обращения к психологу: «Что я, псих, что ли?» Говоря про «простое устройство жизни», я имела в виду, что в какой-то момент нашла для себя очень легкое и ясное объяснение всех человеческих проблем. Такой собственный дзен постигла, можно сказать. И мне стало неинтересно заниматься психологией — вряд ли я смогла бы кому-то помочь. Но дзен этот такой сугубо мой, и я далеко не уверена в его истинности. Мне за помощью к другим обращаться всегда очень трудно — ощущение, что напрягаешь человека и т. п., но это ведь, если совсем глубоко копать, гордыня, наверное. И ничего хорошего в этом нет.
В работе над пьесами образование психолога мне и помогает, и мешает. Я так хорошо понимаю истоки мотивации персонажей — все эти детские травмы, фрустрации и сублимации, — что подчас, возможно, не уделяю достаточного внимания тому, чтобы тщательно прописать это в тексте, поскольку мне-то все кажется очевидным. Когда-то, говоря о моей пьесе «Пуля», Алексей Зензинов написал, что «у Мошиной — драматургия психических реакций», а не прямого действия. Это вот как раз об этом, наверное. Но все-таки театр — это действие, и излишний «психологизм» иногда идет во вред.
— И ваши герои действуют, берут на себя ответственность. В пьесе «К звездам» зауряднейший человек, которого избрали инопланетяне для изучения нашей цивилизации, за неделю нравственно преображается. А в «Острове Рикоту» хитроумные островитянки идут на все, чтобы заполучить хоть одного мужчину и продлить род. В этом коренное отличие ваших персонажей от персонажей Николая Коляды. У Коляды герой — пресловутый маленький человек, его надо жалеть, потому что он сам за себя не постоит. Что вы думаете о традиционном для русской литературы «маленьком человеке»? Время такого героя в прошлом?
— Время «маленького человека» не в прошлом — оно всегда! И слава богу! Любой самый разгеройский герой — космонавт там, или спецназовец какой-нибудь — становится нам близок именно тогда, когда мы в нем этого маленького человека видим. Близкого, понятного нам. И на теме «маленького человека» вся литература держится. За кого сердцем-то болеть? За Акакия Акакиевича, конечно.
— У вас широкий диапазон тем, вы четко откликаетесь на социальный запрос. Ваши пьесы держат внимание, от них не оторвешься, пока не дочитаешь до финала.
— Большое спасибо за «не оторвешься» — от профессионала это дорогого стоит! Диапазон тем, наверное, действительно кажется широким, потому что нет повторяющихся образов. Но есть общее: человек на некой грани, в ситуации некоего судьбоносного выбора. Мне вот это интересно: а что бы я делала, когда вот так? Но вот насчет «отклика на социальные запросы» — тут бы я поспорила, наверное. Никогда не стремилась «давать социальщину».
— А в моих глазах социальное — не хула, я не хочу сказать, что у вас реакции «Синей блузы»! Вы как художник ощущаете те фурункулы, которые сегодня назрели и не дают покоя.
— Нет-нет, я не восприняла это как хулу, ни в коем случае! Обязательно должны быть остросоциальные пьесы, безусловно. И это особый талант — такие пьесы писать. Не уверена, что он у меня есть. И, повторю, не стремилась никогда.
— Кто ваши учителя в драматургии?
— Для меня все началось с Чехова и Островского — их пьесы были в домашней библиотеке. Очень люблю Вампилова, Володина, Петрушевскую. Из зарубежных авторов — Теннесси Уильямса, О’Нила, Стоппарда… Ну, в общем, наверное, достаточно стандартно тут все. Не могу сказать, что воспринимаю их именно как Учителей с большой буквы, но все они, безусловно, оказали влияние и продолжают оказывать. Потому что перечитываешь и что-то новое каждый раз открываешь. Одно из самых больших удовольствий.
Да и вообще, читая любую пьесу, чему-то учишься. Благо у нас сейчас в России множество талантливых драматургов, и постоянно новые имена появляются. Из самых последних моих открытий — Олег Охотников, Ринат Ташимов, замечательный уфимец Игорь Яковлев.
— По вашему «Фейсбуку» видно, что вы заядлая киношница. Пишете для кино?
— Пока мой единственный реализованный киноопыт — сценарий по пьесе «Остров Рикоту». Фильм сейчас находится на этапе постпродакшна. Надеюсь, эта работа будет не последней.
— Ваш сценарий сильно отличается от текста пьесы?
— Текст пьесы, конечно, пришлось значительно переработать, но сюжет остался прежним. Натурные съемки проходили на острове Кунашир — там просто необыкновенная красота, судя по фото с площадки! Поэтому думаю, что фильм получится очень атмосферным.
— Я у вас в «Фейсбуке» наткнулась на классное объявление: приглашение работать имитатором программиста. Ну просто завязка пьесы. Вам не захотелось взяться за этот сюжет?
— Да, сюжет отличный. Причем можно сделать как чистую комедию, так и экзистенциальную драму: от имитации рабочей деятельности к имитации полноценной жизни вообще… Есть над чем подумать.
— И у меня вопрос по вашей новой пьесе «Сдвиг». Откуда пришла тема ощущения вины невиноватым человеком? Ваш главный герой имеет прототип или это персонаж вашей мечты?
— Прототип условный и отчасти реальный: я прочитала про похожий случай в материале РИА «Новости». В Набережных Челнах застрявший автомобиль похитителя ребенка помог вытащить тракторист. Он обратил внимание на заплаканную девочку в машине, спрашивал, что случилось, и маньяк сказал ему, что, мол, дочка подралась в школе. Благодаря показаниям этого тракториста преступника потом нашли, но девочку он уже убил… И вот это несостоявшееся, неслучившееся спасение очень меня зацепило. Что потом думал этот тракторист? Казнил себя или пытался найти себе оправдание («как я мог знать» и прочее)?.. Думаю, для человека такое все-таки не может пройти бесследно — обязательно останется отпечаток, а то и рубец в душе. И наверняка это как-то изменит его жизнь. Так сюжет и родился. Причем как-то сразу, очень быстро, хотя я обычно долго над историей размышляю, но тут вот просто увидела ее всю — о чем она будет и как закончится.
В таких вот страшных историях вина и невиновность как-то очень близко находятся, на мой взгляд. Конечно, тот реальный тракторист с точки зрения закона не виноват и неподсуден, как и мой Веригин в пьесе. Но тут уже суд совести самого человека включается. Потому что он действительно виноват: мог предотвратить смерть ребенка, но не предотвратил. Просто домой спешил, решил не заморачиваться, все вроде нормально, ну и о’кей.
Оправдания себе всегда найдутся у большинства из нас. И, наверное, это неплохо, иначе было бы совсем невмоготу на свете жить. Такой защитный механизм психики. Но у Веригина лимит этих защитных механизмов и самооправданий оказался исчерпан. И убийство девочки, которое он не предотвратил, тараном рушит эту вот не его жизнь, которой он пытался жить как настоящей и своей, убеждая себя, что она нормальная.
В каком-то смысле он, Веригин, и правда «персонаж моей мечты» (а лучше — человек мечты, или настоящий человек), поскольку чувствует настоящую ответственность за то, что делает (или не делает), и не может принять столь комфортный моральный релятивизм. И благодаря этому получает возможность сдвинуть свою жизнь с мертвой точки, найти себя и получает шанс на счастье. И даже неважно, будет ли он счастлив — возможно, и нет, — но право на счастье он точно заслужил.
На мой взгляд, тема вот такой глубинной саморефлексии, проживания вины едва ли не архетипична для русской литературы. Самый ближайший по времени пример, наверное, — это Иван из пьесы «Легкие люди» Миши Дурненкова: по вине главного героя погиб рабочий в цеху, и Иван понял, что после этого уже невозможно быть тем «легким человеком», которым он был ранее, жить на «фане» и «лайте». Мы же все «легкие люди», вполне благополучно живущие под мирным небом, и все жути, смерти и убийства где-то далеко, по телику и в лентах новостей. А когда вот вдруг смерть случается рядом, да такая, что внутренний Порфирий Петрович шепчет: «Вы и убили-с…»? Это же настоящий слом, сдвиг реальности. И я действительно не перестаю думать про того тракториста из Набережных Челнов — как все это отозвалось в нем, как повлияло?.. Ужасно, не дай бог.
— Структура «Сдвига» — детективная. Пьеса начинается с известия об убийстве. Потом мы узнаем, кто убийца, а в финале оказываемся перед новым убийством и новой загадкой. Она не разрешается автором, и тем не менее мы удовлетворены. Потому что принимаем второе убийство как рок.
— Да, это и детектив, и психологический триллер, но в то же время чистого жанра там нет. У меня была мысль написать сценарий на основе этой истории, и там вот предполагалось прямое противостояние убийцы и главного героя, где Веригин бы и убил маньяка. Такая детективная драма в скандинавском стиле, с холодными светофильтрами, со снегом и дождем и бесконечными рядами хрущевок и девятиэтажек. Но в пьесе я сознательно путала следы, так сказать, поэтому кому-то может показаться, что маньяка убил Веригин, а кому-то — что оперативник Алейников со своим ножом, который он пытается Веригину всучить при последней встрече.
— Расскажите о себе. Что у вас за семья, почему вы начали писать?
— Семья у меня простая: мама всю жизнь проработала учителем немецкого языка, папа был механиком-бульдозеристом (он умер еще в 1986 году). Любовь к чтению привила бабушка с маминой стороны — она была учителем русского языка и литературы. Ну и мама всегда в детстве нам с сестрой читала.
— Можете сказать, какой театр — ваш? Что для вас важно в театре? В пьесе?
— Я не могу назвать себя заядлым театралом. Все детство я провела в маленьком нефтяном поселке, где не было театра, — возможно поэтому. Для меня современный театр и современная драматургия начались со спектакля Романа Козака «Чинзано» по пьесе Петрушевской, который я в 2001 году увидела на канале «Культура». И пронзило это меня просто навылет.
В пьесе, как и в любом литературном произведении, для меня важна история вообще и раскрытие персонажей, их характеров. Необычный ракурс в раскрытии темы, какие-то неожиданные мысли и идеи о нашем мире, о нас… Но главное все-таки — история и характеры.
— Некоторые драматурги раздают свои черты героям. Вы переносите что-нибудь из своей жизни в пьесу? В какой из пьес вы больше всего присутствуете?
— Довлатов говорил, что есть «писатели-сочинители», которые выдумывают «из головы», а есть «писатели-описатели», которые описывают то, что было с ними и вокруг них. Так вот, я — сочинитель. У героев могут быть какие-то мои словечки, кто-то может какую-нибудь мысль мою протранслировать, но не более. И реальных ситуаций, которые со мной или с кем-то из моего окружения происходили, в моих пьесах нет. Хотя пару-тройку раз какие-то настоящие истории я использовала, но они были где-то когда-то случайно услышаны.
— В каждой вашей пьесе есть своя изюминка — раскусит ли ее театр? Что вы испытываете, когда собираетесь на свою премьеру?
— Не люблю смотреть спектакли по своим пьесам — слишком волнуюсь, нервничаю. Была всего на нескольких, еще пару-тройку смотрела в записи.
— Были у вас режиссеры, которые поняли вашу пьесу даже лучше, чем вы сами?
— Поскольку видела далеко не все постановки, то не могу сказать, понял ли кто из режиссеров что-то лучше, чем я. И, повторюсь, это такой стресс для меня каждый раз, что не до глубокого анализа. Но точно могу сказать, что из более тридцати (или около того) постановок лишь три-четыре режиссера как-то связывались со мной, чтобы обсудить сюжет, героев. При этом самый подробный разговор был с Михаилом Рахлиным, тогда студентом Школы-студии МХАТ, делавшим с «козловцами» читку «Под небесами» на Володинском фестивале 2009 года. Настолько меня его неподдельное и глубокое внимание к моему авторскому мнению поразило, что, как видите, навсегда запомнила. Но вообще я понимаю, что театр у нас режиссерский и что спектакль — это отдельное произведение и режиссер может не испытывать потребности общаться с автором текста, а просто делает свое прочтение. Но иногда поговорить с автором было бы очень полезно, ей-богу.
— Как вы переносите критику?
— Спокойно, философски. С годами все спокойнее.