Можно вспомнить предыдущую работу молодого режиссера Данила Чащина — «Лёха» по пьесе Юлии Поспеловой на Новой сцене МХТ. Эта его работа попала в репертуар по итогам режиссерских проб и испытаний — из лаборатории «Опыты под конец сезона» в 2016-м, а нынешняя премьера «Мальвы» выросла из эскиза, показанного в рамках лаборатории «Горький. Проза», приуроченной к полуторавековому юбилею писателя — он состоится в будущем году. И от постановки по рассказу, который уже в этом году отмечает 120-летие со дня первой публикации, остается ощущение, что после, пусть и недолгого, всматривания в накатывающуюся на сцену бездну в ответ бездна начинает притягивать зрительный зал…
«Море дышало. Тяжело и тревожно. Так гасят гнев, обуздывают чувство и после драки переводят дух». Так молодой режиссер Данил Чащин вывернул наизнанку горьковскую «Мальву»: у светлого, солнечного, на первый взгляд, рассказа со знаменитым зачином-рефреном «море — смеялось» оказалось на редкость черное нутро. И вся пена цветастых эпитетов раннего Горького буквально схлынула на задник-экран и ушла на глубину — на дно! — превратившись во внутренние монологи персонажей. Так бывает: все краски мира меркнут, если человека, как волной, захлестывает страсть.
Так, обнажив рассказ до сюжетной сути, Чащин оставил каркас человеческих отношений, и в первую очередь отношений мужчины и женщины. Точнее, мужчин к женщине: отец и сын, Василий и Яков, делят меж собой любовницу, а та остается с третьим, изначально не претендующим на Мальву, но таким же, как она, неприкаянным босяком Сережкой. Но остается лишь потому, что и тот «вроде платы за место», где «пусто — море да небо и никаких подлых людей нет». Живым, ярким лепестком — «ни кошка, ни рыба, ни птица, на баб непохожа» — Мальва в под стать имени красном легком платье бьется среди черно-белых, в одеждах разной степени изношенности, брутальных партнеров: «It‘s a Man‘s World» — то ли всхлипом, то ли вскриком напоминает короткий семпл из знаменитой песни Джеймса Брауна. Но этот мужской мир, как поется, точнее, пелось бы дальше, бессмысленный без женщины. В спектакле — Светланы Устиновой. Это дебют звезды многочисленных сериалов, «Бумера-2» и «Холодного фронта» на мхатовской сцене. Но не на статус ставка — роли у всех актеров приглушены, игра сдержанна. Причем, насколько — видно по босяку Быстрова, чей темперамент и харизма все же прорываются в паре эпизодов. Но сыграть ведь требуется конфликт неявный, и тут часть работы берет на себя анимация: у каждого героя своя лирическая «пятиминутка славы». Горьковским героям драматург Юлия Поспелова сочинила причитания, плач ли, колыбельные, вычленив из классического текста и срифмовав, местами буквально, ключевые фразы персонажей с описаниями природы. Тут страхи, страсти и стихии в одном клубке. Или — клубком: по выведенным на экран изображениям актеров движутся силуэты партнеров (видеохудожник Алексей Ермолаев), через Мальву ползут, как докучливые насекомые, мужские фигуры, а у Василия (Андрей Кузичев) на груди свернулась и вращается сама Мальва — то ли змея на сердце, то ли дыра в душе. «Дыра размером с Бога» — вспоминается еще из Сартра, и точно не случайно. Но это внутренний раздрай. Для внешних проявлений каждому персонажу найдена одна, но характерная черта: к примеру, глупый, захлебывающийся смех у Якова (Олег Гаас). В целом скованные от напряжения мужские роли под стать булыжникам, выброшенным на берег самой жизнью: три валуна на пятачке суши, остов лодки и скелет шалаша — вот и все игровое пространство спектакля, выхваченное из тьмы. Экзистенциальные проблемы — (полу)голые люди на голом песке — обозначены уже на уровне сценографии художником Дмитрием Горбасом. А контраст отношений подчеркнут точно воспроизведенной в одной из мизансцен «Девочкой на шаре» Пикассо: Олег Гаас усаживается к публике спиной, а перед ним на соседнем камне балансирует хрупкая Устинова.
Так Чащин не просто убрал на задний план довольно-таки лобовой символизм первоисточника, а пересадил произведение на почву с более мощным культурным слоем. Если, к примеру, литературоведы ищут прообраз Мальвы в раннехристианской агиографии — одно лишь упоминание в тексте Алексея Божия человека позволяет сравнивать ее с Марией Египетской, то у Чащина появляются отсылки и к Марии Магдалине: сцена развязывания шнурков на ботинках Василия — еще и аллюзия на омовение ног в доме Лазаря. Да и образ Василия получает дополнительные коннотации — темный мужик, бежавший от опостылевшей жены и крестьянской жизни к морю, после стычки с сыном, «Господом ударенный по сердцу», лежит на корме лодки, свесив правую руку за борт — точь-в-точь умирающий Марат на картине Луи Давида, и это же — Давидом процитированное «Погребение Христа» Караваджо. Понятно, где простой караульный, а где Спаситель, но здесь пунктирно обозначена эволюция героя: от страсти как чувства через страсть — греховный навык к страстям уже как страданиям. Режиссер, к слову, и говорил о попытке рассказать историю «о большом желании и невозможности жить праведной жизнью». Но здесь также можно считать аллюзию к истории Марата — на полотне в другой руке у того записка от его же убийцы Шарлотты Корде: «Я несчастна, а потому имею право на вашу защиту». У Василия такого послания, конечно же, нет, но и о чем семафорит Мальва — спектакль, к слову, начинается с сигналов морского светового семафора, из тьмы выхватывающего по отдельности героев: «Кто здесь?!» — ему также невдомек. Недалек и его сын — при встрече с читающей Житие Мальвой тот вдруг нахлобучивает на себя шляпу, ни до, ни после в постановке не используемую, и на одну мизансцену превращается в брейгелевского слепца, четвертого на полотне. После чего слова босяка Сережки (Артем Быстров) звучат уже обоим приговором: «Вам бы только титьки были у бабы жирные, — а характера ее вам не надо… А в характере весь цвет у человека… без характера баба — без соли хлеб. Можешь ты получить удовольствие от такой балалайки, у которой струн нет?»
Так за довольно короткое время и на ограниченном пространстве проигрываются разные варианты того, как человеку, ни к чему не привязанному, ничем не ограниченному — речь о нравственных постулатах, — попросту, оказывается, «некуда жить». Вокруг него сплошная чернота — непонятой души ближнего, вечные потемки страстей, что душат и затмевают мир вокруг, ну и самого бескрайнего Черного моря, о котором всего и мыслей у людей, что будь оно чернозем, то взять и распахать. Хотя если их убрать, то — «красота ночи увеличилась».