Родился в 1980 году в Казахстане, в пятилетнем возрасте переехал с родителями в Россию. Живет в Москве. Получил экономическое образование (Российский экономический университет им. Плеханова). Драматургии учился в сценарной мастерской А. Молчанова. Четырнадцать лет отработал журналистом в газете, писал прозу. К драматургии пришел в 2009 году. Автор девяти пьес, почти все они получили премии на всевозможных драматургических фестивалях, семь опубликованы «Современной драматургией»1. Их ставят как русские театры, так и казахские, башкирские, татарские.
— Скажите, Олжас, вы любите смотреть свои пьесы на сцене?
— Да, хотя на премьере всегда волнуюсь. Иногда на читке думаю: здесь я плохо написал, тут слабовато. Может, у меня синдром перфекциониста? Я много корректирую, даже уже готовый текст. Успокаиваю себя: вроде все хорошие творцы этим страдают. Врубель был так неудовлетворен своим «Демоном», что приходил с кисточками и красками прямо на выставку и там правил картину. Зрители ходили рядом, смотрели, а он в состоянии полусумасшествия, одетый в старье, что-то продолжал дописывать. Мне кажется, стремление к совершенству — один из признаков профессионализма.
— В марте Башкирский театр имени Гафури привозил на «Золотую маску» в Москву ваш «Джут». Это самая репертуарная ваша пьеса?
— Она написана о страшной трагедии рубежа двадцатых — тридцатых годов, голодоморе в Казахстане. Из-за него республика потеряла почти половину населения. Первым поставил «Джут» Театр русской драмы имени Лермонтова в Алма-Ате. И сразу пошла волна спектаклей в разных театрах Казахстана, на русском и на казахском. Поставили и в Башкирии, там играют на двух языках: сцены прошлого идут на башкирском, а современные, где действие происходит в Москве, — по-русски.
— Как принимали уфимский «Джут» в Москве?
— Он шел вне конкурса, по программе «Маска плюс». Я уже видел его раньше в Уфе. Прошел он в Москве с полным залом, встречали очень хорошо. После показа было обсуждение со зрителем. Раньше такого не было — посмотрели и ушли, разбежались по домам. А программа «Маска плюс» отобрала для показа десять спектаклей и после каждого показа устраивала обсуждение. Очень хороший был отклик. Зрители разделились. Многим очень понравилось, а некоторые не приняли из-за особенностей современных сцен пьесы.
— Из-за каких?
— Например, говорили, что казахский мужчина так себя с женщиной не ведет.
— Это была казахская диаспора в Москве?
— Были и казахи, и башкиры. Я потом еще раз встретился с труппой. Там сильные актеры, хороший режиссер Айрат Абушахманов. Мне спектакль понравился, очень точно поставлен. Современные сцены — европейский театр. Исторические — в формате национального театра. На сцене большой казан, артисты в национальной одежде. Я так и задумывал пьесу из двух слоев: современный город и подлинная жизнь давнего времени. У меня в тексте такая эклектика заложена.
— По-моему, не эклектика, а столкновение двух эпох, двух миров.
— Наверное, да. На обсуждении прозвучала одна интересная мысль. Поколение, жившее в 20 – 30-е годы, в пьесе получилось идеализированным: люди, мол, тогда достойно преодолевали трудности, боролись. Проявляли героизм. А современный человек в пьесе выглядит мелким, пустым. На подвиг он неспособен. Любопытное наблюдение, хотя я так не задумывал.
— У вас уже две пьесы о голодоморе: «Джут» и «План». Эта тема вас крепко держит?
— Получилась своеобразная дилогия. Вещи одного порядка, там перекличка на смысловом уровне. У «Плана» своя история. В прошлом году в Сахаровском центре была лаборатория, посвященная голоду и коллективизации на территории СССР. Организаторы знали о моей пьесе «Джут» и предложили еще раз разработать эту тему. Но если в «Джуте» я был сосредоточен на художественной стороне, то в «Плане» работал с документальным материалом. В некоторых местах там целиком и полностью цитируется документ. А еще я хотел попробовать… Знаете, в телевизионной культуре существует жанр «докудрама». Это вольная реконструкция событий на основе исторических документов. Мне было интересно попробовать докудраму, поработать на стыке документальности и художественности. Партийные чиновники из пьесы — Голощекин, Садвокасов и другие — реально жившие люди. Использованы точные цитаты, лозунги. Надо было только придумать форму.
— Вы ездили в Алма-Ату изучать документальную базу?
— Нет. В Интернете огромное количество документов, человеческих свидетельств, они доступны любому. Письма, приказы, дневники простых людей. Но документальность в чистом виде мне как драматургу не очень близка, мне интересней ее преобразовывать. У меня есть пьеса «Магазин», она тоже основана на реальных событиях.
— Страшная пьеса о рабской зависимости, в которую попадают юные казашки, приезжающие в Москву. Эта ужасная хозяйка магазина, перемалывающая жизни людей!.. Неужели вы ничего не сгустили?
— Этот вопрос все задают. Я скорее не сгустил, а, наоборот, отфильтровал то, что было в действительности.
— Пьеса трагическая, с возмездием в финале — фатальным наказанием зла, когда все сгорает. И это было в реале?
— Поверьте, пьеса светлее того, что происходило на самом деле. Когда я вращался среди тех, кто занимался этой историей, то сразу понял, что мне не хочется писать это как вербатим. Я хотел художественно осмыслить эту историю, найти мотивацию поведения хозяйки магазина, которая держит девушек как рабынь, выстроить финал. Мое кредо как художника — все-таки немного приподняться над реальностью, не просто зафиксировать события как они есть, но обнаружить их логику. В Альметьевском театре эту пьесу поставили в отрыве от социальных проблем, не как бытовую.
— Как это возможно в пьесе, построенной на грубом, унижающем человека быте?
— Они перенесли многое в пластику, внесли в спектакль хореографический рисунок. Две главных героини — хозяйка магазина и самая непокорная из ее рабынь — временами взаимодействуют пластически, там есть элементы танца.
— Пластическое решение повлекло за собой сокращение текста?
— Были некоторые сокращения, на замысел они не повлияли. Получилась философская притча о природе рабства. Почему одни охотно подчиняются, даже добровольно? Почему другие стремятся к насилию? Очень интересная трактовка.
— Это не противоречит вашему замыслу. Вы не возражали?
— Я вообще за трактовочный театр. Я не из тех авторов, которые стремятся, чтобы в спектакле было все, как написано. Даже рад, когда меня трактуют, пусть в каждом спектакле будет своя интерпретация. Если ставят сто театров, то пусть будут сто разных трактовок.
— Чехов, сочиняя пьесы, закладывал возможность разных, даже противоположных трактовок.
— Два года назад я ездил на фестиваль драматургии «LARK — Любимовка» в Нью-Йорк. Американский театр — это театр драматурга. Там интерпретационного театра, как в Европе, не существует. Автор может прийти на репетицию (зачастую он там постоянно присутствует) и сказать: «Это мне не нравится, у меня в пьесе не так написано. Сейчас я объясню, как нужно ставить».
— Это характерно для любого театра в Америке или только для этого фестиваля драматургии?
— Думаю, для любого. Поэтому Роберт Уилсон ушел в европейский театр: ему было тесно как режиссеру в американском театре. Для меня же как российского драматурга было непривычно, что со мной считаются. Формат в «LARK» был такой: в день несколько репетиций, и автор всегда на них присутствует, для контроля. На репетициях «Магазина» режиссер постоянно обращался ко мне: «Так ли я понял этот момент? Все о’кей?» Это было необычно, я привык, что режиссер берет пьесу и сам извлекает смыслы, у него свое видение. Когда меня спрашивают, о чем моя пьеса, я на этот вопрос отвечать не люблю, так как уже сказал своим текстом все что хотел, теперь вы мне расскажите, что вы поняли. Мне интереснее, что думает сам зритель, что сделает с пьесой сам режиссер.
— Ваши пьесы подробно выстроены, логичны, все прописано, у меня почти не возникало вопросов.
— Мне иногда говорят, что мои пьесы — не «река», а «дом». То есть я их конструирую, а не то что меня несет поток. Может, поэтому я ушел из прозы в драматургию. Пописывать начал, еще когда учился в школе, но при выборе вуза возобладали практические соображения: надо получить профессию, которая будет приносить заработок. Это было в 90-е годы, тогда самые популярные специальности были юрист и экономист. И я пошел на экономику. А в двадцать лет у меня случился душевный кризис: я понял, что мне это не нравится, неинтересно. Душа требовала другого. Я все же окончил институт, год отработал в туристической фирме и год в гостинице (у меня специальность — менеджер туристической и гостиничной отрасли). А потом оказался в журналистике. Не было ни опыта работы, ни образования. Я рассылал свои резюме по редакциям, и мое резюме выудила редактор местной газеты — подобные издания есть в каждом московском округе. Она обратила внимание на меня, поскольку сама из Казахстана. Дала мне задание, я его выполнил, ей понравилось, и она взяла меня в газету. Тогда же я занялся литературным творчеством. Семь лет писал только прозу. Но чего-то добиться не удавалось. Сейчас я понимаю: драматурги и прозаики — это, знаете, как биатлонисты и лыжники. Антураж и инструментарий похожий, но все же это разные виды спорта. Так вот, в прозе я был как биатлонист среди лыжников. Вроде стараюсь, работаю «лыжами и палками», но все равно постоянно проигрываю. Лишь когда перешел в драматургию, понял: я на своем месте, это мое. Сразу все стало получаться. Например, в прозе у меня были мучения с описаниями природы, сложности с метафорами, символикой, языковой игрой. Я не могу и не люблю, как Лев Толстой, три страницы описывать дуб, чтобы передать душевное состояние героя. Люди, читавшие мою прозу, часто говорили: как кинематографично… Я не обращал на это внимания. А потом осознал: вот почему у меня не получалось с прозой и получилось с драматургией. Я мыслю сюжетом, характерами, конфликтом, для меня это интереснее всего. Когда написал первую пьесу («Двое в кафе»), это была проба пера, она вошла в лонг-лист конкурса «Премьера». А следующие пьесы и вовсе стали побеждать. Хотя раньше, в прозаических конкурсах, я никогда ничего не выигрывал. Иногда думаю: может, и хорошо, что я не сразу понял, чем заниматься. На меня не обрушился в ранней юности успех.
— Вы боитесь успеха? Редкое качество.
— Ранний успех может сбить человека с толку, расслабить его, сделать своим заложником. Я же сначала пережил сомнение в своих возможностях, затем отчаяние, а потом обрел успокоение. Все классические стадии прошел — от отрицания до принятия. Я понял, что мне нравится заниматься творчеством даже без признания. И с этим чувством я вошел в драматургию. Драматургом меня сделала вторая пьеса — «Беруши». Она победила на двух конкурсах: «Евразия» и «Свободный театр». Это был для меня прорыв на внешнем и внутреннем уровне. Я верю в судьбу, верю, что все приходит вовремя. За год до этого Александр Молчанов набирал сценарную мастерскую, набор был бесплатный, десять человек. Подали заявки двести. Конкурс был большой, но я прошел. Это был очень интересный формат, встречались два раза в неделю. Одно занятие — обсуждение выполненных заданий, практика. Второе занятие — теория, просмотр фильмов: от «Андрея Рублева» до «Злых улиц» Мартина Скорсезе. Это была очень уютная мастерская, она мне здорово помогла. Творческому человеку важно попадать в такую атмосферу. Это может быть мастерская, лаборатория или свободное общение с людьми своей профессии, потому что ты видишь реакцию. Александр Молчанов — прекрасный учитель. Закончив курс, я почувствовал, что понимаю, как надо писать.
— В пьесе «Беруши» поражает, как точно, аналитически вы видите своих персонажей, их поведение, их характеры. Откуда это — из знания жизни?
— Один из моих самых любимых драматургов — Мартин Мак-Донах…
— Очень жесткий автор.
— Да, жесткий. И мне, как и ему, нравятся пограничные состояния, когда человек находится на каком-то пределе: пределе выживания, в ситуации голода, безумия, морального и физического давления. У Мак-Донаха есть пьеса «Сиротливый Запад», там два брата, которые непрерывно конфликтуют и с ними происходят поразительные вещи. Такая архетипическая история. Вообще внутрисемейные истории мне кажутся самыми интересными. Прочитав Мак-Донаха, я стал думать об истории, условно говоря, Каина и Авеля. «Беруши» — это история о том, как Авель задумал убить Каина.
— Ваши персонажи подробно и очень выпукло выписаны. Вы знали таких людей?
— Это ситуация людей, оказавшихся вдали от родины. В каком-то смысле это история нашей семьи, которая приехала из Казахстана в Россию. Мне было тогда пять лет, мы пожили какое-то время в Ленинграде, потом перебрались в Москву. И эта история переезда, когда люди оказываются на новом месте, оторваны от корней — она мне знакома.
— Ваши дедушки-бабушки прошли через голодомор? Такое острое понимание джута у вас идет из семьи?
— Мой дед по материнской линии пережил это, будучи ребенком трех-четырех лет. В результате этой трагедии он потерял родителей, но выжил. Его подкармливали соседи, давали крошки хлеба, он спасся. Я брал какие-то детали из семейных рассказов. Дед рано ушел, когда мне было тринадцать. Но отец мне кое-что передал, что сам слышал.
— Ваш герой в пьесе «План», у которого нет имени, просто Дед, тоже пытается передать внуку то, что узнал от своего отца. Только внук не хочет вникать в трагедию народа, он воспитан советскими мифами.
— Трагедия внука в том, что его родной отец погиб, а воспитывает его отчим, со своей системой ценностей, в которой государство ставится выше человека, выше индивидуальности. Родной отец дал бы мальчику иное мировоззрение. В пьесе показан конфликт двух взглядов на историю. Интересный парадокс: молодое поколение, которое должно быть объективным, точным в оценке прошлого, наоборот, отворачивается от реальной истории, идеализирует сталинские времена.
— Как сегодня воспринимают историю джута молодые люди в Казахстане?
— Эта тема не то что замалчивается — она не затрагивается. Так повелось с советских времен. Слишком острая тема, грозит конфликтами, лучше ее не трогать. Логика понятна — эту трагедию легко использовать с националистической позиции: будто бы Россия устроила геноцид в отношении казахского народа.
— Где вы больше свой и где чужой?
— В какие-то моменты я чувствую себя своим в России, в какие-то — в Казахстане. У меня в пьесах часто возникает тема взаимоотношений двух цивилизаций, Востока и Запада. Я понимаю, что, живя постоянно в Казахстане, я никогда не написал бы такой пьесы, как «Беруши». Я там поднимаю весьма острые проблемы: проблемы языка, культуры, развития Казахстана, вопросы исторического прошлого. Мои герои, братья-казахи отчуждены от своей родины, своей нации, живут в Москве. Они потеряны — вроде и здесь не нужны, и там их никто не ждет. Они скучают по Казахстану и в то же время понимают, что там жить уже не могли бы… Такую пьесу можно написать, только находясь вдали от родины, на расстоянии. Теперь я понимаю, почему Гоголь, Достоевский, Горький и другие писатели творили за границей. Взгляд со стороны, когда ты не среди соотечественников, а в другой атмосфере, помогает трезво, беспристрастно взглянуть на свою родину. Когда ты находишься вдали от своей культуры, острее чувствуешь ее.
— Вы часто ездите в Казахстан?
— Последние годы чаще, в связи с литературной деятельностью. До того был перерыв в 90-е – начале 2000-х. Как такового воспитания казахской культурой у меня не было. Когда мне было лет десять-одиннадцать, родители пытались привить нам, детям, какие-то знания. Мы ходили в воскресную школу при посольстве Казахстана, где нам давали уроки родного языка, рисования, рассказывали об истории Казахстана.
— А религиозные занятия были?
— Нет. Казахстан, кстати, из среднеазиатских государств самое светское, там религия не играет ведущей роли. Я воспитывался на русской и зарубежной классике. При этом мне всегда почему-то больше нравилась именно зарубежная литература: Хемингуэй, Ремарк, Гессе, экзистенциалисты XX века — Сартр, Камю. Она мне ближе, чем русская.
— Может, потому что европейская жестче, острее русской?
— Возможно. Одна из идей моего творчества: в людях есть зародыши зла, они могут прорасти, и тогда человек пойдет по дурному пути.
— Это есть в пьесе «Хан». Она традиционна по форме, крепко сколочена. В ней нет неожиданностей, а к финалу я почувствовала горечь.
— Мне хотелось написать историю о том, как герой, вроде бы изначально имеющий в себе положительные качества, постепенно становится злодеем. Трансформация хорошего человека в дьявола — одна из главных тем в искусстве. Например, один из моих любимых фильмов — «Крестный отец». Майкл Корлеоне из доброго и порядочного человека, который любит семью, хочет построить карьеру и вырастить детей, превращается в безжалостного преступника, главу мафиозного клана. «Хан» — похожая история. В ней можно найти аналогию на современную политическую ситуацию.
— В пьесе есть потенциал крепкого киносценария. Исторический блокбастер типа американских. Думаю, фильм со временем появится.
— Вполне возможно. В Казахстане одна из распространенных художественных тем — судьба правителя от рождения до смерти. Хан в моей пьесе — реальная историческая фигура. Я подошел к нему со своим вечным интересом к внутреннему содержанию человека, его страстям. Шекспировская позиция. Сюжетную канву взял реальную: поход на Ташкент, борьба между Узбекским и Казахским ханствами. Казахский правитель в пьесе показан не очень привлекательным, этакий Макбет, Ричард Третий. И это идет вразрез с принятыми в казахской истории и искусстве представлениями. Обычно там ханы — это забронзовевшие фигуры, их выставляют всегда в розовом свете.
— Павел Руднев писал по поводу «Джута»: «Жанайдаров говорит о нравственной дилемме: сегодня Восток имеет право проявить себя как хозяин для европейцев, которые идею власти, насилия уже отвергли. В глобалистском, постколониальном обществе Восток и Запад тоже не находятся в равных позициях: пассионарность европейцев утихает, пассионарность Востока вскипает». Руднев правильно понимает вашу позицию?
— Да, подобная трактовка уместна и точна. Когда писал пьесу, я закладывал этот момент сравнения цивилизаций, конфликта Запада и Востока.
— Как вы расцениваете смену алфавита в Казахстане с кириллицы на латиницу? Это ведь сейчас происходит. И как принимают это в Казахстане?
— Да, эта тема сейчас популярна в казахстанском обществе. И большинство склоняется к тому, что переход на латиницу является логичной мерой. Так уже сделали, например, в Азербайджане и Узбекистане. Кстати, казахский язык изначально и был на латинице — лишь в советское время, с 1940-х годов он был переведен на кириллицу. Так что это лишь возвращение к истокам. Еще один аргумент: специфическую казахскую фонетику, звуки удобней и точней передавать латиницей, чем кириллицей. Опять же, эта мера поспособствует большей интеграции во внешний мир. Я лично не вижу в этом ничего плохого. Важно понимать: речь идет о казахском языке, а не русском.
— Можете сформулировать, как вы понимаете свою задачу драматурга?
— Для меня одна из задач искусства — расширение его пределов. Искусство — это пространство абсолютной свободы. В этом его отличие от жизни. В жизни нормы, законы, ограничения необходимы. И компромиссы неизбежны. Иначе жизнь превратится в хаос. В искусстве по-другому. Я склонен договариваться в жизни, но в творчестве бескомпромиссен. Мне кажется, радость абсолютной свободы, которую можно ощущать в творчестве, — одно из главных удовольствий художника.
— Вы не считаете, что область свободы в искусстве сужается усилиями со стороны? Например, история с вашей пьесой «Душа подушки». Вы когда ее написали?
— В 2012-м. Она победила на конкурсе «Маленькая премьера», где участвуют пьесы для детей и подростков. Текст получил очень хорошие отзывы, его с удовольствием приняли и дети, и взрослые. Смысл там очевидный: нужно принять себя таким, какой ты есть. Неважно, какой ты внутри и снаружи — обязательно найдется человек, который тебя примет. Это пьеса о дружбе. О том, что счастье строится на взаимопонимании. Персонажи пьесы — подушки в детском саду, они знают сны своих маленьких хозяев, их мысли, переживают за детей. Подушка Эмма говорит, что была счастлива в грязном подвале, а не в чистой постели, потому что у нее была подруга. Душевный комфорт важнее бытового. Пьеса ни у кого тогда не вызвала никаких задних мыслей.
— Почему же вас вздумали обвинять в пропаганде гомосексуализма?
— Спустя пару лет в газете «Культура» вышла погромная статья о пьесах, получивших грант Совета по драматургии Министерства культуры. Совет каждый год решал, кому выделить деньги на постановки современных пьес. На мою пьесу дали средства «Театральному особняку», режиссер Валерия Приходченко поставила спектакль. В статье упоминались не только мои пьесы, но и тексты Коляды, Курочкина и других драматургов. Говорилось, что пьесы, на которые выделялись деньги, опасны, посмотрите, чему они учат: сплошная чернуха, нецензурная лексика, герои — наркоманы, маргиналы.
— А у вас-то что? В детском саду!
— Были приведены цитаты из пьесы, причем вырванные из контекста, и доказывалось, что имеется в виду гомосексуализм. Хотя если уж извлекать из текста взрослые смыслы, то это скорее пьеса о терпимости, толерантности.
— Я бы сказала — об инаковости. Об очень важном свойстве — способности принять иного. Те качества ваших героев, которые делают их непохожими на всех остальных, оказываются преимуществом и редким достоинством. Это напомнило мне, что в Израиле, например, аутистов даже берут в армию, в особое подразделение, которому нужны люди, мгновенно решающие некоторые задачи.
— Да, вы правы. Главный герой у меня подушка, набитая гречкой, а все остальные — пуховые. Подушка с гречкой считалась неполноценной, ущербной. Но именно гречка необходима мальчику, страдающему аллергией, в гречке было его спасение.
— Вы можете жить на авторские отчисления?
— К сожалению, нет. Таких драматургов в России вообще очень мало. Во-первых, это все равно небольшие деньги, а во-вторых, театры не рвутся ставить современные пьесы. Приходится иметь какой-то другой источник дохода.
— Сериалы?
— Нет, я их пока избегаю: мне кажется, сериалы портят тебя как драматурга. Поработав на сериалах, начинаешь и пьесы писать как сериалы. Правда, сериал сериалу рознь. Авторские истории были бы интересны. Но я бы предпочел преподавать. Я уже вел мастер-классы, семинары, думаю, мне бы это подошло. Еще у меня есть мечта. В Казахстане беда с современной драматургией. Там отсутствует конкурс пьес, нет фестивалей вроде «Любимовки». Вот мне было бы интересно сделать подобный фестиваль в Алма-Ате.
— Литературная среда необходима, и не только для начинающих. В Тольятти целую плеяду драматургов взрастил покойный Вадим Леванов. А школа Коляды в Екатеринбурге!
— Без Коляды половины современной драматургии не существовало бы. Я и сам Николаю Владимировичу благодарен. Он же меня заметил — пьеса «Беруши» заняла первое место на конкурсе «Евразия». Это мне тогда было очень нужно для уверенности в своих силах. А «Френдзону», взявшую на прошлогодней «Евразии» спецприз, вот-вот поставят в екатеринбургском Центре современной драматургии.
— Что такое френдзона? Поясните, пожалуйста.
— Это как бы запасной вариант для девочки, друг, с которым она делится проблемами, любит проводить время, но не считает его тем, с кем возможны любовные отношения.
— Как в песне: «Кавалеров мне вполне хватает, но нет любви хорошей у меня…»
— Френдзона может быть и у парней: дружат с одними девочками, а ухаживают за другими. То есть френдзона — это поле дружбы. Промежуточное состояние между дружбой и любовью, из которого не так легко вырваться.
— Мне было интересно, как в этой пьесе герои положительные совершают резко негативные поступки, и мы начинаем осуждать их и сочувствовать антигерою. Такой перевертыш.
— А в человеке могут существовать две грани — отрицательная и положительная. Мы видим человека с одной стороны, а потом он поворачивается другой.
— Вы подолгу работаете над пьесой?
— Я пишу по пьесе в год. Мое правило: в каждый текст вкладываться максимально, писать как последнюю вещь в жизни. Как будто на следующей неделе произойдет конец света. Зачем плодить халтуру? Есть тексты мертвые и есть живые. Когда читаешь хорошую пьесу, видишь: здесь живая энергия, живые люди, видно, что драматург вкладывался. А в другой пьесе все ходульно, искусственно, мертво. Зачем такое писать? Не получается — отложи, созрей или возьми другую тему. Для меня это важный вопрос: зачем?
— Я читала вашу прозу. Она действенна, драматична. Рассказ «Таня» может стать сценарием трогательного фильма о любви, с элементами мистики. Другой ваш рассказ — «Четыре ночи» — поразил меня тонким проникновением в женскую психологию. Драма молодого жиголо, обожженного в юности несчастной любовью и бегущего от любви. Вы хороший психолог, видите женщин насквозь!
— Мне интересны женские образы. Я как-то написал для журнала «Космополитен» рассказ «Лапида-блюз», и меня спрашивали: как удалось так передать женскую психологию? Мне вообще кажется, что женщина интереснее, чем мужчина. Женская природа изменчивей, загадочней, она более непредсказуемая… В драматургии, кстати, есть такая возможность — говорить от лица женщины.
— Но и в прозе вы тоже можете это делать.
— Помните фильм Куросавы «Расемон»? Лет в одиннадцать-двенадцать я прочитал рассказ «В чаще» Акутагавы, на котором основан этот фильм, и был поражен: надо же, одно и то же событие дано с точки зрения разных персонажей и у каждого своя правда. Не знаешь, кому верить. Рассказ очень драматургичен: персонажам дают слово — и все рассказывают свою историю. Мне такой подход близок. Мне не нравится быть всезнающим нарратором. Я люблю, когда мой авторский голос расщеплен на тысячу голосов, на голоса моих персонажей.
— Как я понимаю, вы с детства знали, что будете писателем?
— Ребенком я неплохо рисовал, меня даже хотели в художественную школу отдать. Три увлечения у меня было: музыка, живопись и литература. Мама нас, детей, водила на выставки, концерты, в театры. Помню, как на меня произвела впечатление живопись Рериха: природа, горы. Гималаи — отдельное пространство. Мне близки восточные мотивы. Но когда мама повела меня поступать в художественную школу, я провалил экзамен, потому что мне не хотелось превращать хобби в рутину, а это неизбежно произошло бы. Я должен был нарисовать натюрморт с вазой, но не стал. Отдал пустой лист.
— Почему?
— Мне нравилось рисовать по вдохновению. Мне и музыка нравилась, но я выбрал литературу.
— В результате вы выбрали театр. А он вбирает в себя и живопись, и музыку, и все другие искусства.
— Сделал свое хобби профессией. Нашел ту область, где чувствую себя комфортно.
1 «Беруши» (№ 3, 2011), «Танцы плюс» (№ 3, 2012), «Душа подушки» (№ 3, 2013), «Джут» (№ 2, 2014), «Френдзона» (№ 3, 2015), «Хан» (№ 3, 2016), «План» (№ 2, 2017).