«Иванов» — третий спектакль Тимофея Кулябина в Театре Наций и третья же, по большому счету, постановка этой чеховской пьесы в родных для нее стенах: написанная по заказу антрепренера Корша, она «дебютировала» на сцене его театра ровно 130 лет назад. Два года спустя здесь выпустили ее вторую редакцию (и показ этой же версии затем возобновили после годичного перерыва).
Кулябин же в своей постановке использует оба варианта текста за вычетом ряда реплик да с несколькими замененными словами. И переносит все действие в наше время. Скрупулезно переносит — так буквально, что до деталей воспроизведенный быт современников порой воспринимается уже не стилизацией, как в некоторых предыдущих его работах, а пародией на среднестатистический стиль жизни россиян. Да и на сценические попытки актуализации классики тоже. А режиссерское высказывание кажется тщательно скрытым в этом броском и блестящем — с участием всех кино-, театральных и даже поп-звезд (кто не сыграл вживую, так прозвучал в радиоэфире) — спектакле.
Симметрия и контраст — главные приметы кулябинского стиля в «Иванове». Тут можно вспомнить, что Товстоногов в свое время утверждал: чеховский театр исключает буквализм в воспроизведении жизненных процессов — он не бытовой, а поэтический. И Кулябин пусть не спорит с мэтром даже заочно, но и в натурализме находит свою поэзию. Причем схема рифмовки здесь позатейливее, чем просто перекрестное АВАВ — а в спектакле меж собой перекликаются первое действие с третьим и второе — с четвертым. Но первая пара содержит еще и внутренние рифмы, что создает полифонию (контрапункт) ролей и также прослеживается на уровне сценографии (художник Олег Головко): пространство сцены первого и третьего действий разделено на две половины — стильную современную кухню и вполне по-советски загаженный, используемый «на покурить» балкон в первом и стерильную еврокурилку и затрапезный, безвкусно захламленный офисной мебелью кабинет в третьем. Тогда как второе и четвертое отданы единым локациям — обшитому деревом предбаннику и выкрашенному в зелень с позолотой отделению загса.
При этом каждая смена декораций приобретает самостоятельный смысл — монтировщики методично передвигают детали обстановки, словно наводя резкость, фокусируя внимание публики на очередном эпизоде из жизни Иванова. И при этом заостряя внимание на внутренних разломах героя, оказывающихся губительными для его личности. Собственно, эти перестановки разломы и символизируют — психопатологический портрет Иванова разобран в литературе подробно, а Кулябин простым и точным приемом усилил характерную его черту. Иванов в исполнении Евгения Миронова и так выглядит человеком раздавленным и раздерганным, и тут как бы подчеркнуто, что рвут его на части не внешние обстоятельства («Тебя, брат, среда заела. — Глупо, Паша, и старо»), а внутренние, никак не сводимые к единому диагнозу проблемы.
И на еще одной детали акцентирует внимание режиссер: не мир здесь таков, а взгляд героя на него. Точнее, мир таков, как есть — ничего, в сущности, нового, но так детализирован потому, что герой близорук. Это он видит так гипертрофированно все его изъяны, его сытость и пошлость. Не скрыты от его взгляда и страдания жены, оттого, похоже, и бежит от нее подальше — на расстоянии ведь не в силах Иванов разглядеть, какие несчастья несет близким ему людям. Близорукость — еще и метафора его бесконечных самокопания и самобичевания. Ведь материал для этого всегда под носом, даже если тот без очков. А без них Иванов не может даже застрелиться — выхватив пистолет, сам же гасит свой порыв в беспомощной суете: в мизансцене с неудавшимся самоубийством, когда персонаж вынужден искать очки и затем всматриваться в заклинивший или, скорее, попросту не снятый затвор пистолета, Евгений Миронов выразил всю несостоятельность своего персонажа. И внутреннее напряжение здесь столь велико, что затем он «естественно», вернее логично, умирает от сердечного приступа — вариант, предусмотренный Чеховым в первой редакции пьесы.
А вот смерть жены Иванова от рака точно не входила ни в какие замыслы драматурга. Анна Петровна (Чулпан Хаматова) появляется на сцене в лыжной шапочке, под которой, позже оказывается, — облысевшая после химиотерапии голова (из напрашивающихся интерпретаций такого хода ограничимся «рифмой» с Электрой из первого спектакля Кулябина в Театре Наций, которая также щеголяет в лысом парике).
Но в целом, если говорить о главных женских ролях — Анны Петровны и Шурочки Лебедевой (Елизавета Боярская), то в их отношении режиссер не перечит драматургу. «Женщины в моей пьесе не нужны», — Чехов написал Суворину по поводу «Иванова», добавляя, что не позволил тем «заволакивать собой центр тяжести, сидящий вне их». И в спектакле Кулябина они разве что оттеняют своим присутствием игру партнеров. Но по женской части центр тяжести тут смещенный — с первых ролей на второстепенные, и калибр у каждой не пули, а бомбы. Не будь здесь такой Авдотьи Назаровны в исполнении Ольги Лапшиной, Бабакиной — Марианны Шульц, ну и Зинаиды Саввишны от Натальи Павленковой, то выходило бы, что в этом «Иванове» сразу играют не текст, а контекст, исполняя лишь чеховские «ноктюрны». Но именно это зычное, шаржированное трио не только задает тональность той самой среде, где Иванову скучно, но и повышает градус буквального до границ пародийного. А подпевалой этому ансамблю — брызжущий идеями, словно бенгальский огонь, мускулистый управленец Боркин (Александр Новин). Не случайно и на день рождения Шурочки он притаскивает два короба фейерверков — его затеи и стоят копейку, и на выходе пшик. Хорошо вписывается в этот фон и Шабельский Виктора Вержбицкого — и былого шарма его граф не растерял (в том числе и за счет шарма последних актерских работ), но вот текстовых перекличек с судьбой племянника заметно поубавилось. Ну, «большой ребенок» и ничего больше. Не менее обаятелен «вечно пьяный» Лебедев Игоря Гордина — психологическая достоверность вкупе с легкостью на грани необязательности создают с мироновским Ивановым отличный «тандем обреченных». Отличный меж собою еще тем, что один уже махнул на все рукой, а второй пытается бороться. Сам с собой.
С ним, правда, еще противоборствует доктор Львов — тонко и подробно, наряду с главной, сделанная роль Дмитрия Сердюка. И совсем ни с кем не борется акцизный Косых (Алексей Калинин), скорее наоборот, лишь путается под ногами, например, у Шурочки Лебедевой. Так, что вызывает подозрение: у него на девушку большие виды. Но это виды режиссера на бессловесного и даже безымянного в спектакле персонажа. Пока сам Иванов витийствует в своем кабинете, он нервно курит в смежном помещении и лихорадочно строчит в блокноте — словно бы тень прежнего героя или его столь же бесплодный, деятельно-безрезультатный двойник. К тому же так крупно поданная эпизодическая фигура пусть и остается по-прежнему «балластом», но этим заметно, зримо уравнивает нестройную архитектонику ранней чеховской пьесы. Кулябин рассматривает ее не сквозь «магический кристалл», а через толстое увеличительное стекло — поставленный как бытовая мелодрама «Иванов» при детальном, словно под окуляром, взгляде оборачивается психологическим гротеском.