И давний выход этой повести Виктора Некрасова в свет, и сегодняшний выбор ее Сергеем Женовачем для постановки вызывали сплошь, мягко говоря, недоумение. Хотя между этими событиями разница ровно в 55 лет, интересно проследить, как этот далеко не самый, казалось бы, выдающийся и уж тем более популярный текст тихо, но бескомпромиссно занимает отведенное ему место как в литературе, так и на сцене.
Небольшая повесть автора знаменитых «В окопах Сталинграда» — о вполне успешном, точнее, состоявшемся скульпторе Кире Георгиевне. По крайней мере, в выставках она участвует и парковую статую «Юность» ей заказывают. Чего, казалось, ей никогда и не добиться: всегда была «беспечная, жившая как бы на поверхности жизни, весело скользившая по ней». Так, мечтая стать киноактрисой, увлеклась и пошла учиться живописи, но взяли только на скульптуру. Затем поспешно вышла замуж за начинающего поэта, но Вадима арестовали в 1937-м. Он позже написал ей в письме, что отпускает, снимает бремя супружеского долга. И вот история, с которой начинается повесть, разворачивается уже два десятилетия спустя. Этот «временной лаг» у Некрасова вообще определяющий: такова разница в возрасте у Киры и ее нынешнего мужа (в эвакуации сошлась с престарелым, но заслуженным художником, который научил-таки ее усердно работать, сделал профессионалом), и между нею и 22-летним любовником — натурщиком и электриком по основной специальности Юрочкой. А вот двадцать лет спустя возвращается из лагерей муж первый, и он ее ровесник: обоим дважды по двадцать — возраст акме, считавшийся у эллинов высшей точкой развития человеческой личности. Среди этих «трех мушкетеров»… да нет, конечно, мужчин и пытается определить свое место в жизни — и на пике своей жизни — Кира Георгиевна.
Тут профессия героини как раз позволяет автору контрапунктом проводить через все произведение основную идею: человек — не раз и навсегда застывший, как в чьей-то памяти, объект, а субъект, вечно меняющийся в различных обстоятельствах (ну и изменяющий, так уж «срифмовалось»). И созвучную ей тему бренности и преходящести всего: что мы оставляем после себя? Высеченных или вылепленных истуканов, первые юношеские стихи? Может, детей — недаром Вадим бросает поэзию, а в конце решается посвятить себя сыну. Бездетная Кира (возможный пасынок погиб на фронте) все лепит-лелеет свою «Юность» — двусмысленный образ еще и потому, что она не может ни отделаться от своей молодости, точнее, мужа-из-молодости, ни отказаться от подвернувшейся чужой и чуждой все-таки ей судьбы юноши-модели, ни вырваться из положения замужней девочки, которой собственный супруг в отцы годится. Но в итоге выбор определяет уже сама жизнь: скульптура не выходит, натурщик больше не звонит, прежний муж возвращается к гражданской жене и ребенку, а она при нынешнем, получившем инфаркт, становится сиделкой.
Все эти линии — и текст, и подтекст Женовач обозначает довольно четко, но ненавязчиво. Даже творения Киры (ее играет Мария Шашлова), к примеру, зрителю не показывают — угадывающиеся под слоем полиэтилена скульптуры так и стоят нераспакованными на протяжении спектакля по углам Малого зала СТИ. На первом плане здесь все же человеческие отношения, поэтому еще одна линия, в печатном тексте не столь очевидная, начинает здесь проступать ярче, экспрессивнее — противостояние, даже, скорее, подспудное, чтобы там ни говорилось меж ними о невызове на дуэль, соперничество мужчин. Натурщик Юрочка (Андрей Назимов) занимается боксом, первый муж Вадим (Дмитрий Липинский) — когда-то занимался, ну а Николай Иванович (Сергей Качанов) если когда и пробовал, то уже отбоксировал свое. Но все они на сцене как на ринге, и рингом здесь — установленная в центре зала постель Киры Георгиевны. И каждому отведен свой угол как среди зрителей — немногочисленная публика сидит по периметру кровати, так и в игровом пространстве — по периметру уже Малого зала созданы уголки мастерской, рабочего кабинета и кухни художника с куцей новогодней елкой (сценография Александра Боровского). И у каждого здесь свой раунд-выход — и в личное, рабочее ли, домашнее пространство, и к ложу. Так, Юрочка на нем в начале действия просыпается (Женовач в своей инсценировке значительно купирует текст и форсирует события), Вадим на него вскакивает, читая стихи, а Николай Иванович уже робко присаживается.
К слову, подобное решение — кровать в центре небольшого зала, из которой вначале чуть ли не выпрыгивают на сидящую вокруг публику актеры, — было и в спектакле по Бергману «Сцены из супружеской жизни» голландца Иво ван Хове, показанном, в частности, три года назад в Москве на фестивале NET. Но видел ли его Женовач, совсем неважно, тут, раз вспомнилось, скорее возникает параллель с самим сюжетом, благо у постановки «Студии театрального искусства» есть подзаголовок «Откровенные разговоры». Но в отличие от камерной бергмановской истории, «Кира Георгиевна» напрямую завязана на истории большой. Вот тут бы все это и назвать «Битва жизни», но спектакль с таким названием, по Диккенсу, уже есть в репертуаре СТИ. Эта этапная работа, в которой Сергей Женовач зафиксировал новый опыт актерского существования на сцене, распределив текст между персонажами и исполнителями. Подобного рода эксперимент предпринят им и в «Кире Георгиевне».
Вот здесь, например, Мария Шашлова то и дело «думает вслух» — режиссер вложил в уста персонажа слова автора, причем осуждающие слова. Такие же мысли о себе и своей жизни высказывают и другие. И это создает довольно странный и неожиданный эффект — иронический зазор между актером и его ролью. Притом, что все роли играются с максимальным психологическим правдоподобием и полной отдачей — на такой короткой дистанции со зрителем фальшивить опасно.
Некрасов, повторюсь, довольно жестко припечатывает свою героиню, но Женовач на себя роль судьи не берет. Зрителю же, коль появится у него такое желание, сама мысль об этом закрадется, он предлагает посмотреть на ситуацию с крайне неудобной позиции — вывернув шею: в центре на кровати разыгрываются лишь сцены с Кирой, все прочие мужские разговоры ведутся за спиной у публики. И так, почувствовав себя в буквально некомфортной роли соглядатая, еще подумаешь, стоит ли праздное любопытство вмешательства в чужую жизнь и тем более — ее оценки? Это ли напоминание о христианском «не судите» или простое житейское сочувствие…
Но режиссер мудрее и все так же мягко, в присущей ему манере, акцентирует внимание в постановке еще на трех, пожалуй, ключевых высказываниях «Киры Георгиевны»: это о неозлоблении несправедливо осужденного и просидевшего свою молодость Вадима, чему так искренне удивляется Юрочка, о деликатности в понимании Николая Ивановича в отношении поведения уже самого Юрочки, о связи которого с его женой он все же речи не ведет и тому не дает, и о поступках, за которые никогда не придется покраснеть — не вопрос даже, а, скорее, впроброс сделанное замечание мамы Кириной одноклассницы, в гостях у которых та случайно оказалась. И если первые два и отыграны, и обыграны в спектакле, что называется, по полной и до известного конца — лазейка, чтобы солгать или просто промолчать предоставлена каждому, то третий, когда нужно быть честным в первую очередь с самим собой, остается… «Открытым» — не самое подходящее слово для финальной мизансцены, в которой героиня, одна оставшаяся в кровати, с головой заворачивается в простыню. От стыда ли, когда ее красных оттенков халат скрывается под белой материей?