Редкая птица взлетит с середины двора. Тем более стальная, напрочь вросшая в бурьян пополам с геранью. Это изъеденный ржой и посеченный ненастьем, весьма напоминающий фюзеляж: советского «кукурузника» АН-2 щелястый металлический барак, чей передний край выступает далеко за авансцену в зал, а хвост теряется глубоко в арьере Московского ТЮЗа — декорация, созданная Сергеем Бархиным для «Плешивого Амура» Генриетты Яновской, спектакля по запрещенной еще в начале 70-х пьесе Евгения Попова.
Именно такой самолет разбил Коля Малинин (Константин Ельчанинов), пилот малой авиации с улицы Засухина, пытаясь доказать всю силу своей любви к Лизе Кривицкой (Мария Луговая). А она всего-то опаздывала на работу. В итоге горе-герою дали год тюрьмы, выписали штраф в размере стоимости машины и… назначили день свадьбы. Накануне этого торжества занавес перед публикой и распахивает Стасик Кривицкий (Максим Виноградов), этакий резонер-комментатор происходящего, чьими учителями были «улица, философ Монтень и гробовщик Федор». Кто этот последний, так и неведомо, но Стасик к месту цитирует Достоевского, сцену из «Идиота», пытаясь образумить бывшего летчика от опрометчивой женитьбы на своей сестре, которая Колю, подобно Настасье Филипповне, погубит. Очевидно же, что такого вынужденного суженого Лиза не любит. Он и сам, похоже, это понимает, но с необъяснимым упорством продолжает добиваться своего — не своего, но поставленной цели. Так же маниакально на протяжении всего действия он ремонтирует уж точно безнадежный драндулет в углу двора. И ведь при необходимости бегает утешаться к влюбленной в него почтальонше Наде (София Сливина). А та, когда молодожены отправляются в загс, решает отравиться. Узнавший о том жених, да еще при виде невесты, вешающейся на шею соседу-кукольнику, стреляется…
Это лишь одна, пусть и магистральная, линия пьесы. Пьесы, к слову, полной как явных аллюзий, так и не менее легко считываемых реминисценций к русской классике — весь тот нехитрый набор, понятный не только советскому интеллигенту, но и в целом некогда «самой читающей нации в мире». Понятный, кстати, и самим персонажам — все всё видят, все всё прекрасно понимают, в том числе и заложниками какого сюжета они оказываются. Но ничего поделать не могут — тут уже проступает характерная для античных трагедий покорность року. Отголоском которого у Яновской — припевочка-эхолалия, то и дело аукающаяся или в ничего хорошего не предвещающих паузах, или затихающим отзвуком отбушевавших страстей. Щемящая мелодия — своеобразный плач по несбывшемуся. Или — несправедливо заведенному порядку вещей.
Но Евгений Попов писал комедию с прямыми отсылками к «Чайке» Чехова (и в чеховском же понимании комедии) и с экивоками на «Бесприданницу» Островского и его же «Грозу». Но есть и менее очевидные и к тому же в пору создания пьесы малоизвестные источники, среди которых стоит выделить «Москва — Петушки» — только-только, в начале 70-х, созданную Венедиктом Ерофеевым поэму. Вряд ли уместно говорить о каком-либо влиянии, скорее — о родстве. К тому же текст Попова до сих пор не опубликован (кроме рассказа «Плешивый мальчик», вошедшего в пьесу), потому еще и проще, нагляднее проводить параллель с широко известным сочинением Ерофеева. Ведь их роднит и общий «антураж» — всюду пьют да бойко философствуют на отвлеченные темы, и точно схваченное не стремление, а томление эпохи — подспудное желание вырваться и осознание обреченности оттого, что бежать, по сути, некуда. Разве что, как в случае Ерофеева, на электричке. А вот безалаберные персонажи Попова на свою конечную станцию прямо-таки влетели, как тот спикировавший самолет, и наглухо застряли там в непроходящем похмелье и глубоком изумлении: «Отчего ж люди больше не летают?» А они летают, только как в анекдоте про генерала и крокодилов — «низехонько»: вот как, например, «кукольных дел писатель» Утробин Илларион Степанович (Александр Тараньжин), талант свой изводящий на халтурную пьесу «Мурлыка».
«Сбитый летчик» — есть такое общее определение для так и неоправившихся неудачников, и оно применимо к любому персонажу «Плешивого Амура»: тут каждый пусть если еще и не сбитый, то явно в силу разных обстоятельств, даже возраста, как пенсионер-общественник Фетисов, оказавшийся на обочине жизни и даже почти что «спившийся с круга». Это, скажем, и сам автор предрекает все тому же Стасику из-за усвоенной им философской «эклектики» — перечень действующих лиц пьесы снабжен красочными и афористически-лаконичными характеристиками, к тому же не менее блестяще реализованными на сцене всеми без исключения актерами.
В спектакле Яновской, сделанном в лучших традициях русского психологического театра (а вернее сказать, это и есть на данный момент, пожалуй, лучшее в этом театре), сложился не просто ансамбль, а хор солистов, где свои бенефисные выходы есть даже у, казалось бы, безнадежно «вторых номеров». Так, возможность высказать все, что они думают о любви, получают подружки невесты, «которые тоже хотят замуж» (Анна Ежова и Анна Колобаева). Здесь, к слову, стоит отметить парность персонажей (и не случайно многие зрители сравнивают стальную декорацию с остовом Ноевого ковчега): вот выступает в неразрывной связке пара эксцентриков — ловкач-махинатор из шашлычной Свидерский (Сергей Погосян) и на побегушках у него якобы юродивый Аникуша, оборачивающийся к финалу следователем Аникеевым (Алексей Алексеев). Вот пара неунывающих трагиков — упомянутый пенсионер Фетисов (Игорь Ясулович), устроивший судилище над сбежавшим из семьи, что до поры неизвестно, и собравшимся эмигрировать за рубеж Шенопиным (Антон Коршунов). Есть также безнадежные комики Сергей Александрович Епрев (Александр Вдовин), гордящийся, за неимением иных достижений в жизни, именем-отчеством, как у поэта Есенина, и тетя Липа Кривицкая (Марина Зубанова), мама Стасика и Лизы, жена веселого поляка, сгинувшего невесть где сразу после рождения дочери. И еще ряд веселых и не очень персонажей, включая больную, потому и ни разу не появляющуюся на сцене мать Коли Малинина, которую озвучивает сама Генриетта Яновская.
Все это люди, отрезанные от остальной жизни не железным, сообразно тому времени, занавесом, а всего-то вот этим жестяным бараком — их собственным миром, со своим порядками и своими законами. Встряхнуть его может лишь действительно кровавая драма. Да и то — надолго ли? Ведь быстро все быльем порастет, а сами обитатели, «воинствующие, как сорняки», продолжат жить как прежде. Тягу, даже талант к такому укладу, как говорится, не пропьешь, и это, оглядываясь на день сегодняшний, весьма печально. Может, потому и не видится в этом спектакле ностальгии ни по 70-м, ни вообще по советским временам, а, напротив, лишь какое-то смутное чувство сползания в безвременье…