Константин Костенко подобен стрелку: каждая его пьеса выстреливает в цель и попадает. Не надо задаваться вопросом, что хотел сказать автор. Он выражается внятно. Но, увы, это доступно только читателям. Поскольку театры ставят его редко. Не оттого, что его пьесы несценичны или не нужны человечеству. Напротив — они талантливы и актуальны, а это пугает. И выходит, что Костенко — стрелок по мишеням в тире. Точно прицелился и попал… в какого-нибудь зайчика или утку. Но не слагает оружия, сидит безвыездно в своей Коломне и пишет, завершит пьесу — и тут же берется за новую.
— Костя, откуда такое упорство?
— Давно бы бросил, но, боюсь, жизнь тогда покажется мне бессмысленной. Я буду просто есть и спать. Не каждому по силам вести животное существование. Нелегко, конечно, писать, заранее зная, что это обречено на забвение. Но я в более выигрышном положении, чем, допустим, Введенский или Хармс. Есть возможность публиковаться в Интернете. Вообще, творчество для меня всегда было чем-то сродни дальнему плаванию. На деревянном судне под парусами, а не на комфортабельном лайнере. Плывешь на собственный страх и риск, исследуя белые пятна на карте. Моря, которые ты исследуешь, неизвестны, и нет заранее заготовленных правил — как плыть и куда. Правила — для тех, кто делает круг по сто раз изъезженной акватории и присваивает себе почетное звание путешественника. Белые пятна на картах заполнены, но есть белые пятна сознания и фантазии. Так зачем кружить на месте?
— Есть ли у тебя в литературе свои маяки, ориентиры?
— Мне всегда казалось, что задача каждого честного художника — прежде всего отыскать собственную индивидуальность, свой взгляд на окружающий мир. Настолько загадочный и непознаваемый, что нужно быть упертым позитивистом или уверенным в себе человеком, чтобы ухватиться за какую-то одну мораль или комплекс мнений и на этом успокоиться. Природа изрядно потрудилась, сплетая цепочки наших ДНК в неповторимый узор. Следовательно, наше восприятие должно быть индивидуальным. Найти это и зафиксировать в тексте или нотах — вот задача. Кто-то обнаруживает это в себе сразу, а кому-то, как мне, приходится пробираться к этому годами. Но жизнь берет свое, начинаешь идти на компромиссы и писать так, как требуется. Вместе с этим теряешь чувствительность, и уже трудно различить — где подлинно твое.
— Ты пишешь о людях, не желающих быть винтиками. О том, как их испытывает жизнь, марает, пытается разжевать и проглотить. Ты видишь окружающий мир суровым и безжалостным?
— То, что происходит сейчас в мире, кажется мне отголосками масштабного кризиса. И дело, боюсь, не только в экономике или геополитике. Это кризис определенных форм мышления, которые себя исчерпывают. Так и хочется воскликнуть вслед за своим литературным тезкой: «Нужны новые формы». Без этого нет развития.
— Ты, как Льюис Кэррол с Зазеркальем, позволяешь персонажам проникнуть в сочиненный, но так старающийся походить на реальный мир сериала. Или разворачиваешь действие на страницах задачника по математике, выбирая в герои Велосипедиста и Пешехода, курсирующих между пунктами А и Б, и совсем невообразимый квадратный корень, как в пьесе «Исчезнувший велосипедист». А «Принцип Леонарда» помещаешь в Королевство Заснеженных Скал. Бог знает, где оно, но понятно, что в тех же краях, где Ланцелот убивает Дракона.
— Я думаю, здесь дело, скорее, в поиске адекватной формы. Для того чтобы показать, что мир, в котором мы находимся, многослоен. Парадоксы квантовой физики, они ведь не где-то там, в отдаленном уголке Вселенной. Они рядом, в повседневных вещах. Трудно писать о чем-то современном в понятиях, допустим, девятнадцатого века. Я не о стилистике. Она-то как раз может подходить как нельзя лучше. Я о форме восприятия, выводах, чувствах. Представим, например, внутренний мир просвещенного европейца до появления психоанализа и после. Совершенно разные вещи. Трудно игнорировать такое.